император, — откуда он знает.
Книгоноше перевели вопрос.
— Откуда я знаю? — воскликнул еврей и снял с плеча свой тяжелый тюк. — Хорошенький вопрос!
Он покопался в своем бумажном товаре и вытащил печатную брошюрку с хвалебными песнями Наполеону на древнееврейском языке. Французский император восхвалялся в ней за великие милости, которые он повсюду оказывал евреям… Стихи Халфана, Шелера, Аарона га-Когена и Мойше Мёда. На обложке была отпечатана деревянная гравюра с изображением Бонапарта в профиль. Треуголка была втрое больше головы и окружена какими-то странными цветами — не розами, не шиповником. Таких цветов вообще в природе не бывает, только в фантазии виленских печатников.
— Вот! — с триумфом воскликнул разбитной книгоноша, поднимая брошюрку обеими руками и издалека, как зеркало, показывая ее всаднику на белом коне. Пожалуйста, пусть великий Наполеон посмотрит, как евреи уважают его, и пусть он порадуется.
3
Переходя из рук в руки, печатная брошюрка быстро достигла затянутых в белые перчатки рук всадника в треуголке…
Наполеон с деланно-обиженной миной рассматривал свой грубо напечатанный портрет. Он пролистал брошюрку и изящно растянул в улыбке губы.
— Сэ л хэбрэй пур муа!.. — сказал он с комической беспомощностью и, не выпуская из рук ни брошюрки, ни поводьев, развел руками. — Мэ… Сэ бьен, мон вье! Сэ трэ бьен фэ! [371]
Этот простоватый комплимент в свой адрес Наполеон воспринял с якобы серьезной миной взрослого, который хвалит школьника. При этом он смотрел на еврейчика, стоявшего рядом со своим тюком, обиженно-смеющими глазами.
Книгоноша стоял очарованный, не отрывая сияющего взгляда от царственной особы. Он следил за каждым движением императора, ловил каждое его слово. Казалось даже, что еврей понимал, что его хвалят.
Однако вдруг, ни с того ни с сего, он что-то вспомнил. Его бородатое лицо скривилось. Он замахал руками и закричал на ломаном польском:
— Панове, не ходите! Не ходите!.. В Бутрыманцах еще остались казаки… Они забирают у крестьян всех лошадей и подорвали мост… — Подхватив свой тяжелый тюк и взвалив его на плечи, он начал свободной рукой махать, чтобы следовали за ним: — Пойдемте со мной в Олькеники!.. Всего несколько верст. Я знаю дорогу…
Уланы коротко шепотом посовещались между собой. Потом старший по званию сказал еврею, выдвигая вперед нижнюю челюсть:
— А не подослан ли ты, Мошка? Ну-ка, припомни!..
— Таких вещей нам, Панове, делать нельзя… Боже упаси!
— Вам нельзя делать!.. — передразнил его улан.
— У нас есть такой закон в Талмуде: нельзя доносить одному царю на другого…
Уланы рассмеялись как от этих странных слов, так и от ломаного польского, на котором они были сказаны. Тем не менее, чтобы быть полностью уверенными, они предприняли меры предосторожности: двое уланов с пистолями в руках шли вслед за евреем, ведя своих лошадей под уздцы. А за ними, чуть поодаль, шел весь эскадрон.
Они вошли в Олькеники, когда солнце уже начало закатываться за горизонт. Им навстречу верхами выдвинулась целая рота французских гренадеров. Олькеники были заняты кавалерийским полком маршала Даву.
У поляков, шедших за евреем, камень с сердца упал. Благополучно доставили императора в безопасное место!.. Они поощрительно похлопали еврея-книгоношу по мешку с книгами и по сгорбленной спине:
— А ты бравый жидок! Ты еще, конечно, получишь подарок…
Через своего толмача Бонапарт велел спросить еврея, что бы тот хотел получить в награду за свою помощь.
— Для меня лично — ничего, — ответил книгоноша. — Я выполнял заповедь… Но если великому королю угодно, то путь он велит французским солдатам оставить большую синагогу. Они там поселились и не дают молиться. Это ведь осквернение святыни!
После короткого расследования выяснилось, что штаб полка действительно занял большую синагогу, потому что другого просторного помещения в местечке не нашлось… Наполеон сразу же приказал очистить синагогу, на которую ему указали издалека. Силуэт большого здания привлек его, и в сопровождении мамелюка Рустама и толмача, владевшего польским и немецким, Наполеон пошел посмотреть ее вблизи.
Он всегда был любителем старинных зданий и вообще старины. Это он обогатил Париж и парижский Лувр лучшими произведениями искусства — в мраморе, в бронзе и на холстах. Наполеон стаскивал все это в Париж изо всех стран, которые захватывал. В том числе из Египта… Острое чутье всегда подсказывало ему реальную ценность того или иного творения. Однако ни в католической Италии, ни в протестантской Праге, [372] ни во Фландрии, ни среди египетских руин он никогда не видал столь оригинального здания. Примитивная и величественная в одно и то же время, большая Олькеникская синагога словно вламывалась в вечернее небо. Как пирамида поверх пирамиды, громоздились друг над другом крыши трех ее этажей. Между выступающими вперед стрехами чернели низкие и очень широкие окна, набранные из небольших кусков стекла. А круглые красивые окошки располагались между стрельчатыми дверями. С четырех сторон, по углам, возвышались башенки. Веселье и легкость были разлиты по выкрашенным в белый цвет оконным рамам, по узким дверям и башенкам. И какая-то мистическая серьезность виделась в насаженных друг на друга крышах. Синагога в целом напоминала старую китайскую пагоду, все этажи которой глубоко-глубоко утонули, и только три верхних, несмотря ни на что, остались над поверхностью литовской земли… Как смог местечковый архитектор достичь такого ощущения силы, такого рывка? Какими путями дошла до литовских жидков эта фантазия Дальнего Востока? Самым красивым и трагичным было то, что здание целиком построили из дерева. Оструганные бревна, доски, дранка, щепа. Ни единого камня и ни единого кирпича в стенах… И вместе с масштабной поэтичностью замысла восхищала и пугала детская уверенность неизвестного строителя, не побоявшегося вложить столько сил и любви в здание из такого уязвимого материала, как сосновая древесина. Одна искра — и все его произведение в течение получаса уйдет вместе с дымом в небо…
Внешний вид синагоги произвел на Наполеона такое впечатление, что он захотел осмотреть ее и изнутри. Целая ватага возбужденных евреев, читавших минху, окружила его и его немногочисленных сопровождающих. Наполеон поморщился от такого шумного любопытства. Однако интерьер синагоги произвел на него не меньшее впечатление, чем экстерьер, и он обо всем забыл. Старинная бима с четырьмя резными, увенчанными коронами колоннами напомнила ему вход в парижский Пантеон, только в меньшем масштабе. Такие же карнизы, та же строгость. Еще красивее был орон-койдеш. Резьба по дереву и металлу, колонны по углам и очень яркие арабески, изображения священных животных, сидящих в окружении лоз дикого винограда и символизирующих двенадцать колен Израилевых, надписи и венки на короне — все это напоминало готические барельефы, арабскую мозаику, староиспанскую резьбу из Толедо и сливалось в
