Тем временем подкатил на своем грузовичке молочник, вылез из кабины и — грузный, как бык — ввалился в лавку, чтобы взять пустые бутылки. Вынес ящик с бутылками и вернулся забрать полпинты сливок. Затем мясник Отто Фогель, немец с пушистыми усами, притащил засаленную корзину с ливерной колбасой и копчеными сосисками. За колбасу Моррис расплатился наличными — никаких одолжений от немца! — от сосисок же отказался, и Фогель их унес. На хлебном фургоне подъехал булочник — какой-то новенький, Моррис прежде его не видел, — обменял три черствых батона на свежие и, ничего не сказав, исчез. Явился кондитер Лео, мельком взглянул на коробку с тортом, что лежала на стойке, и сказал:
— Пока, Моррис, я в понедельник загляну.
Моррис не ответил.
Лео помялся.
— Что, дела неважнецкие?
— Да уж хуже некуда.
— Ну, так до понедельника.
Молодая хозяйка из соседнего дома купила бакалеи на шестьдесят три цента; другая — еще на сорок один. Так Моррис заработал сегодня первый доллар.
Брейтбарт, разносчик лампочек, опустил на землю две огромные коробки со своим товаром и робко заглянул в заднюю дверь.
— Заходи! — пригласил Моррис.
Он вскипятил чай и налил два граненых стакана, бросив в каждый по ломтику лимона. Брейтбарт устроился в кресле, не сняв пальто и шляпы, и начал прихлебывать горячий чай; кадык его судорожно двигался.
— Как дела? — спросил бакалейщик.
— Так себе, — Брейтбарт пожал плечами.
Моррис вздохнул и спросил:
— Как твой парень?
Брейтбарт рассеянно кивнул и углубился в еврейскую газету. Минут через десять он, почесываясь, встал, взвалил связанные шпагатом коробки с лампочками на свои узкие, сутулые плечи и ушел.
Моррис проводил его взглядом.
Всем на свете плохо. У всякого свой шмерц. Уж он-то знал это.
К обеду Ида сошла вниз. Она уже прибрала весь дом.
Моррис стоял рядом с облезлой кушеткой, глядя в окно, выходившее на задний двор. Он думал об Эфраиме.
Ида увидела, что у него в глазах блестят слезы.
— Ты перестанешь или нет, наконец?
А у самой глаза тоже на мокром месте.
Моррис подошел к раковине, набрал холодной воды в ладони и сполоснул лицо.
— Итальянец ходил сегодня в лавку напротив, — сказал он, вытираясь полотенцем.
Ида вскинулась.
— Ты даешь ему пять комнат за двадцать девять долларов, и за это он еще плюнет тебе в лицо!
— Там ведь нет горячей воды, — напомнил Моррис.
— Но ты установил газовое отопление!
— А кто сказал, что он плюет? Я этого не говорил.
— Ты что, нагрубил ему?
— Я?
— Так чего же он пошел в лавку напротив?
— Чего? Спроси у него! — разозлился Моррис.
— Сколько заработал сегодня?
— А, ерунду.
Она отвернулась. Моррис рассеянно чиркнул спичкой и зажег сигарету.
— Перестань курить! — прикрикнула Ида.
Моррис быстро затянулся, потушил сигарету и спрятал окурок в карман брюк, под передник. От дыма он закашлялся. Кашлял надсадно, и лицо его покраснело, как спелый помидор. Ида заткнула уши. Наконец, Моррис отхаркался и вытер носовым платком губы, потом глаза.
— Опять сигареты! — с горечью сказала Ида. — И почему ты не слушаешь, что тебе говорит доктор?
— А ну его! — отмахнулся Моррис.
Тут он заметил Идино платье.
— Что за праздник сегодня?
— Я подумала, а вдруг покупатель явится, — неуверенно ответила Ида.
В ее пятьдесят один год — на девять лет моложе Морриса — голова у нее была почти без седины. Но лицо — все в морщинах, и ноги ныли, если подольше стоять на них, хоть она и ходила теперь в туфлях со специальными пластинками. Сегодня она проснулась, опять негодуя на мужа за то, что когда-то он заставил ее переехать сюда из еврейского квартала, где они раньше жили. До сих пор скучала она по тогдашним друзьям, ей не хватало тогдашних ландслойте — и все это ради парносе, которой они так-таки и не дождались. Одного этого было бы уже достаточно, но мало того, что они здесь совсем одни, так вдобавок еще вечно думай о том, где взять денег, чтобы свести концы с концами. Она тоже отчасти виновата во всех этих цорес, но старалась не вспоминать об этом и срывала свою злость на муже; а ведь кто же, как не она, убедил мужа пойти в бакалейную торговлю, когда он учился в вечерней школе и хотел идти учиться на фармацевта? Его всегда трудно было в чем-либо убедить; но раньше ей это хоть как-то удавалось, а теперь — ни в какую.
— Покупатель… — пробормотал Моррис. — Явится твой покупатель, когда рак свистнет…
— Оставь свои шуточки. Карп звонил ему.
— Карп звонил? — насмешливо переспросил Моррис. — Хотел бы я знать, откуда он мог звонить?
— Отсюда.
— Когда?
— Вчера. Пока ты спал.
— И что же он ему сказал?
— Что продается лавка — твоя, значит, — по дешевке.
— Что значит по дешевке?
— Такая лавка, как у тебя, вообще ничего не стоит. Оборудование старое, ветхое, ему грош цена в базарный день. Ну, тысячи три, а то и меньше.
— Я же сам платил четыре!
— Двадцать один год назад, — отрезала Ида. — Ну не продавай, пусти с молотка.
— Он и дом тоже купит?
— Не знаю. Карп говорит, что может быть.
— Да врет он все! Ну, подумай сама: за три года человека четыре раза грабили, а ему все жалко денег, чтобы поставить себе телефон. Не верь ни одному его слову. Когда портной уехал, он обещал не сдавать его лавку бакалейщику. И кому же он ее сдал? Именно бакалейщику. Так зачем он ищет теперь мне покупателей? Почему он лучше не отшил того немца, который открыл бакалейную там, за углом?
Ида вздохнула.
— Теперь он хочет тебе помочь, потому что ему жаль тебя.
— Кому нужна его жалость? И вообще кому он сам нужен?
— А почему у тебя не хватило ума сделать из своей бакалеи винную лавку, когда давали разрешение?
— А где у меня были деньги на спиртное?
— Ну, если денег нет, так сиди и помалкивай!
— Тоже мне бизнес — пьянчуг обслуживать!
— Бизнес есть бизнес. Карп за один день имеет больше, чем мы за две недели.
Тут Ида спохватилась, что перегнула палку, и поспешила переменить тему.
— Почему ты пол не натер?
— Забыл.
— Я же специально тебя просила. Был бы уже сухой.
— Ну так высохнет немного позже.
— А позже придут покупатели, пол еще не подсохнет, и разведут тут грязь.
— Какие покупатели! — закричал Моррис. — Где они? Кто сюда придет?
— Хватит, — спокойно сказала Ида. — Пойди наверх и поспи. Я сама натру.
Моррис взял банку с мастикой и принялся натирать ею пол до влажного блеска. Ни один человек так и не зашел в лавку.
Тем временем Ида сварила суп.
— Элен сегодня ушла без завтрака.
— Значит, есть не хотела.
— Ее что-то беспокоит.
— Интересно, о чем ей беспокоиться? — спросил он с усмешкой.
За этой иронией таилось: «О лавке, о моем здоровье, о том, что ее грошовое жалованье уходит на оплату дома? Или о том, что хотела поступить в колледж, а вместо этого пришлось поступить на работу, которая ей не по душе? Как никак она дочь своего отца, чего же удивляться, что ей по утрам не до еды?»
— Хоть бы замуж вышла, — пробормотала Ида.
— Успеется!
— Да, конечно, — Ида еле удерживалась от слез.
Он хмыкнул.
— Интересно, что это Нат Перл больше не заходит? — снова заговорила Ида. — Все лето ходили как влюбленная пара, водой не разольешь.
— А, дурака валяли!
— Подожди, он еще станет богатым адвокатом.
— Не нравится он мне.
— И Луис Карп тоже заглядывается на Элен. Могла бы дать ему хоть какой-то шанс.
— Дурак твой Луис, — сказал Моррис, — точь-в-точь его папочка.
— Да, да, все на свете дураки, один только Моррис Бобер такой умный!
Он безучастно глядел на задний двор.
— Поешь и пойди ляг, — нетерпеливо сказала Ида.
Он съел суп и пошел наверх. Почему-то подниматься по лестнице было легче, чем спускаться. Войдя в спальню, он вздохнул и опустил на окнах тяжелые, черные шторы. Он уже клевал носом и предвкушал, как сладко поспит сейчас. Сон действовал на него поистине освежающе. Моррис снял передник, галстук и брюки, положил все это на стул. Сидя на краешке широкой скрипучей кровати, он расшнуровал стоптанные ботинки и скользнул под холодные простыни в рубашке, кальсонах и белых носках. Уткнулся лицом в подушку и ждал, пока согреется. Но не успел он задремать, как на верхнем этаже Тесси Фузо включила пылесос, и хотя бакалейщик старался не думать о том, что случилось утром, он не мог забыть, как Ник пошел за покупками к немцу, поэтому и не спалось ему теперь.
Он вспомнил, что и раньше бывали худые времена, но теперь — хуже, чем когда бы то ни было: прямо невозможно, жить стало. У него всегда так было — то густо, то пусто: сегодня отбою нет от покупателей, а завтра — хоть шаром покати. За какой-нибудь день он мог иной раз потерять столько, что хоть гевалт кричи, но потом обычно все помаленьку налаживалось, и казалось, что так будет и всегда — не то, что он богатеем станет, но и по миру, слава Богу, не пойдет. Когда он купил лавку, это был хороший район, тут приличные люди жили; только потом они начали переселяться отсюда, а понаехала всякая шантрапа; ну, и дело, конечно, тоже стало хиреть. И все-таки еще год тому назад, не закрывая лавку от зари до зари, вкалывая по шестнадцать часов в сутки, без выходных, он ухитрялся зарабатывать на жизнь. Конечно, какая это жизнь? Но все-таки живет человек, и ладно! А теперь, работая точно так же и еще больше выматываясь, он совсем на грани разорения. Раньше, даже в худые времена, он как-то всегда умудрялся выкарабкаться, а когда наступало доброе время, оно наступало и для него. А теперь — с тех пор, как десять месяцев назад появился напротив, за углом, этот Г.Шмитц, ему, Моррису, совсем житья не стало.
