— Чье-то рожденіе, плутовка? возразилъ докторъ. — Да развѣ ты не знаешь, что каждый день чье нибудь рожденіе? Что, ты никогда не слышала, сколько новыхъ актеровъ является каждую минуту въ этомъ, — ха, ха, ха! право, нельзя говорить безъ смѣха, — въ этомъ сумасбродномъ и пошломъ фарсѣ — жизни?
— Нѣтъ, не слышала.
— Да, конечно, нѣтъ; ты женщина, почти женщина, сказалъ докторъ и устремилъ глаза на ея милое личико, которое она все еще не отдаляла отъ его лица. — Я подозрѣваю, не твое ли сегодня рожденіе.
— Нѣтъ? въ самомъ дѣлѣ? воскликнула его любимица и протянула свои губки.
— Желаю тебѣ, сказалъ докторъ, цалуя ее: — забавная мысль!… счастливо встрѣтить этотъ день еще много разъ. Хороша идея, нечего сказать, подумалъ докторъ: — желать счастливаго повторенія въ такомъ фарсѣ…. ха, ха, ха!
Докторъ Джеддлеръ былъ, какъ я уже сказалъ, большой философъ; зерно, паѳосъ его философіи состоялъ въ томъ, что онъ смотрѣлъ на свѣтъ и жизнь, какъ на гигантскій фарсъ, какъ на что-то безсмысленное, недостойное серьёзнаго вниманія разсудительнаго человѣка. Корень этой системы держался въ почвѣ поля битвы, на которомъ онъ жилъ, какъ вы сами скоро увидите.
— Хорошо! но откуда же достали вы музыку? спросилъ докторъ. — Какіе нибудь мошенники! Откуда эти менестрели?
— Ихъ прислалъ Альфредъ, отвѣчала Грація, поправляя въ волосахъ сестры нѣсколько полевыхъ цвѣтовъ, которые вплела съ полчаса тому назадъ, любуясь юною красотою Мери.
— A! Альфредъ прислалъ музыкантовъ; право? сказалъ докторъ.
— Да. Онъ встрѣтилъ ихъ сегодня на зарѣ при въѣздѣ въ городъ. Они путешествуютъ пѣшкомъ, и ночевали здѣсь; сегодня рожденіе Мери, такъ онъ подумалъ, что, можетъ быть, это позабавить ее, и прислалъ ихъ сюда ко мнѣ съ запискою, что если я того же мнѣнія, такъ они къ нашимъ услугамъ.
— Да, знаю, безпечно замѣтилъ докторъ:- онъ всегда спрашиваетъ вашего мнѣнія.
— А мое мнѣніе было не противъ, весело продолжала Грація, — она остановилась и, отступивши на шагъ, любовалась съ минуту красивою, убранною ею головкою: — Мери была въ духѣ и начала танцовать; я пристала, и вотъ мы протанцовали подъ музыку Альфреда, пока не выбились изъ силъ. И музыка была для васъ тѣмъ пріятнѣе, что ее прислалъ Альфредъ. Не правда ли, милая Мери?
— Право, не знаю, Грація. Какъ ты мнѣ докучаешь своимъ Альфредомъ!
— Докучаю тебѣ твоимъ женихомъ? отвѣчала сестра.
— Да я вовсе не требую, чтобы мнѣ объ немъ говорили, возразила капризная красавица, обрывая и разсыпая по землѣ лепестки съ какого-то цвѣтка. — Мнѣ и то прожужжали имъ уши; а что до того, что онъ мнѣ женихъ….
— Тсъ! Не говори такъ слегка о вѣрномъ, вполнѣ тебѣ преданномъ сердцѣ, Мери, прервала ее сестра: — не говори такъ даже и въ шутку. Такого вѣрнаго сердца не найти въ цѣломъ мірѣ!
— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчала Мери, поднявши брови въ безпечно миломъ раздумьи:- можетъ статься не найти. Только я не вижу въ этомъ большой заслуги. Я — я вовсе не нуждаюсь въ его непоколебимой вѣрности. Я никогда ее у него не требовала. Если онъ ожидаетъ, что я…. Впрочемъ, милая Грація, что намъ за необходимость говорить объ немъ именно теперь?
Нельзя было безъ наслажденія смотрѣть на граціозныхъ, цвѣтущихъ сестеръ: онѣ ходили, обнявшись, по саду, и въ разговорѣ ихъ слышался странный контрастъ серьёзнаго размышленія съ легкомысленностью, и вмѣстѣ съ тѣмъ гармонія любви, отвѣчающей на любовь. Глаза меньшой сестры наполнились слезами; внутри ея происходила борьба: глубокое, горячее чувство прорывалось сквозь своенравный смыслъ ея рѣчей.
Разность ихъ лѣтъ была года четыре, не больше; но Грація, какъ часто случается въ подобныхъ обстоятельствахъ, когда обѣ лишены надзора матери (жены доктора не было уже на свѣтѣ), Грація такъ неусыпно заботилась о меньшой сестрѣ своей и была ей предана такъ безгранично, что казалась старше, нежели была въ самомъ дѣлѣ; она, естественно, не по лѣтамъ являлась чуждою всякаго съ нею соперничества и раздѣляла, какъ будто, прихоти ея фантазіи только изъ симпатіи и искренней любви. Великія черты матери, самая тѣнь и слабое отраженіе которыхъ очищаетъ сердце и возноситъ высокую натуру ближе къ ангеламъ!
Мысля доктора, когда онъ смотрѣлъ на дочерей и слушалъ ихъ разговоръ, не выходили сначала изъ круга веселыхъ размышленій о глупости всякой любви и страсти, и о заблужденіи молодежи, которая вѣритъ на минуту въ важность этихъ мыльныхъ пузырей, и потомъ разочаровывается — всегда, всегда!
Но добрыя домашнія качества Граціи, ея самоотверженіе, кротость ея права, мягкаго и тихаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ смѣлаго и твердаго, высказались ему ярче въ контрастѣ ея спокойной, хозяйской, такъ сказать, фигуры съ болѣе прекрасною наружностью меньшой сестры, — и онъ пожалѣлъ за нее, пожалѣлъ и обѣихъ, что жизнь такая смѣшная вещь.
Доктору вовсе не приходило въ голову спросить себя, не задумали ли его дочери, или хоть одна изъ нихъ, сдѣлать изъ этой шутки что нибудь серьёзное. Впрочемъ, вѣдь онъ былъ философъ.
Добрый и великодушный отъ природы, онъ споткнулся нечаянно на обыкновенный философскій камень (открытый гораздо легче предмета изысканій алхимиковъ), который сбиваетъ иногда съ ногъ добрыхъ и великодушныхъ людей и одаренъ роковымъ свойствомъ превращать золото въ соръ и лишать цѣнности все дорогое.
— Бритнъ! закричалъ докторъ. — Бритнъ! эй!
Изъ дому появился маленькій человѣкъ съ необыкновенно кислою и недовольною физіономіей и отозвался на призывъ доктора безцеремоннымъ: «что тамъ»?
— Гдѣ обѣденный столъ? спросилъ докторъ.
— Въ комнатахъ, отвѣчалъ Бритвъ.
— Не угодно ли накрыть его здѣсь, какъ сказано вчера свечера? продолжалъ докторъ. — Развѣ вы не знаете, что будутъ гости, что намъ надо покончить дѣла еще утромъ, до пріѣзда почтовой коляски, и что это особенный, важный случай?
— Я не могъ ничего сдѣлать, докторъ Джеддлеръ, пока не кончатъ собирать яблоки; сами разсудите, что я могъ сдѣлать? возразилъ Бритнъ, постепенно возвышая голосъ, такъ что договорилъ почти крикомъ.
— Чтожь, кончили онѣ? спросилъ докторъ, взглянувши на часы и ударивши рука объ руку. — скорѣй же! гдѣ Клеменси?
— Здѣсь, мистеръ, отвѣчалъ голосъ съ лѣстницы, по которой проворно сбѣжала пара толстыхъ ногъ. — Довольно, сходите, сказала она, обращаясь къ собиравшимъ яблоки. — Все будетъ готово въ одну минуту, мистеръ.
И она начала страшно суетиться; зрѣлище было довольно оригинально, и заслуживаетъ нѣсколько предварительныхъ замѣчаній.
Клеменси было лѣтъ тридцать: лицо ея было довольно полно и мясисто, но свернуто въ какое-то странно комическое выраженіе. Впрочемъ, необыкновенная угловатость ея походки и пріемовъ заставляла забывать о всѣхъ возможныхъ лицахъ въ мірѣ. Сказать, что у нея были двѣ лѣвыя ноги и чья-то чужія руки, что всѣ четыре оконечности казались вывихнутыми и торчали какъ будто вовсе не изъ своихъ мѣстъ, когда она начинала ими двигать, — значитъ набросать только самый слабый очеркъ дѣйствительности. Сказать, что она была совершенно довольна такимъ устройствомъ, какъ будто это вовсе до нея не касалось, и что она предоставляла своимъ рукамъ и ногамъ распоряжаться, какъ имъ угодно, — значитъ отдать только слабую справедливость ея равнодушію. Костюмъ ея составляли: пара огромныхъ упрямыхъ башмаковъ, никогда не находившихъ нужнымъ итти, куда идетъ нога; синіе чулки; пестрое платье самаго нелѣпаго узора, какой только можно достать за деньги, — и бѣлый передникъ. Она постоянно ходила въ короткихъ рукавахъ; съ локтей ея (ужь такъ устроивала сама судьба) никогда ни сходили царапины, интересовавшія ее такъ живо, что она неутомимо, хотя и тщетно, старалась оборотить локти и посмотрѣть на нихъ. На головѣ у нея обыкновенно торчала гдѣ нибудь шапочка; рѣдко, впрочемъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ носятъ ее всѣ прочіе. Но за то Клеменси была съ ногъ до головы безукоризненно опрятна и умѣла хранить въ наружности какую-то кривую симметрію. Похвальное рвеніе быть и казаться опрятной и благоприличной часто было причиною одного изъ поразительнѣйшихъ ея маневровъ: она схватывалась одною рукою за деревянную ручку (часть костюма, въ просторѣчіи называемая планшеткою) и съ жаромъ принималась дергать другою рукою платье, пока оно не располагалось въ симметрическія складки.
Вотъ наружность и костюмъ Клеменси Ньюкомъ, безсознательно, какъ подозрѣвали, изковеркавшей полученное ею при крещеніи имя Клементивы, хотя никто не зналъ этого навѣрное, потому-что глухая старуха мать, истинный феномевъ долголѣтія, которую она кормила почти съ самого дѣтства, умерла, а другихъ родственниковъ у нея не было. Накрывая на столъ, Клеменси по временамъ останавливалась, сложивши свои голыя красныя руки, почесывала раненые локти, поглядывала на столъ съ совершеннымъ равнодушіемъ, и потомъ, вспомнивши вдругъ, что еще чего нибудь недостаетъ, бросалась за забытою вещами.
