Я накрыла старуху своим пледом, потому что на ней поверх рубашки было накинуто только нечто вроде мужского пальто, и тут же решила подарить ей плед: такими жалкими были ее тело, рубашка, постели обеих старух… Старшая сестра сказала только: «Что ж, теперь ее черед».
Вот почему, когда через два дня дама с верхнего этажа — она и ее муж вернулись только накануне поздно вечером — остановила меня на лестнице и сказала: «У меня тяжело захворал муж, я боюсь оставить его одного, не можете ли вы сходить за врачом?» — я вспылила: «Нет уж, увольте! Если нужно, я посижу возле вашего мужа, но за врачом идите сами!» То, что я отказалась выполнить такую, в сущности, естественную просьбу, видимо, даже не удивило мою соседку. Шел проливной дождь, — может быть, она подумала, что мне не хочется выходить в такую погоду, а скорее всего ничего не подумала: она была совершенно растеряна, против обыкновения не накрашена и поэтому непривычно бледна; ее полная грудь просвечивала сквозь грубые кружева рубашки и расстегнутую блузку, на плечи она накинула пальто. Мне стало стыдно, и я уже собралась предложить ей сходить за врачом, но она, надев пальто в рукава, сказала: «Если бы вы могли посидеть возле него, пока я схожу за врачом… Он бредил всю ночь». Люди теперь не удивляются, если им отказывают в помощи.
Я поднялась на третий этаж, постучалась в дверь. Никто не отозвался, и я вошла. Ну и холод! Горела одна только лампочка на ночном столике. Я подошла к кровати; на ней в полосатой пижаме лежал молодой мужчина. Лицо багрово-красное. Я наклонилась над ним; глаза его блуждали, на губах выступила пена. Мне стало страшно. Что с ним? Я села возле кровати и стала ждать. Что еще я могла сделать?..
Время шло, а она все не возвращалась… Больной метался, тяжело дышал. Снаружи доносился шум дождя, здесь он был слышнее, чем у меня. Какая убогая комната!.. Железная кровать, умывальник с тазом и кувшином, разбросанные полотенца, на стуле — небольшой открытый чемодан, под стулом — грубые, заскорузлые от грязи башмаки с засунутыми в них носками… Пахло холодным дымом. Я совсем замерзла… Я боялась, что сдадут нервы, — эта комната, это ожидание угнетали меня. Мне и так стоит больших усилий держать себя в руках, я даже не пытаюсь вырваться из этого оцепенения, в котором живу, иначе я бы не выдержала… Дети мои, моя Женни… Дорогая моя, не могу забыть ее ни на минуту, она снится мне каждую ночь, чаще даже, чем мои дети. Прошлой ночью, во сне, я уговаривала Женни не убивать себя, ведь жизнь стоит того, чтобы помучиться… Казалось, я ее убедила, ей стало легче, она улыбнулась, но потом заплакала и сказала мне: «Все равно теперь поздно, все равно все кончено». Я проснулась в слезах. Стоит ли жизнь всех этих мучений? Во всяком случае, в одном я уверена: жизнь — мука, боже, какая мука… И вокруг ничего, кроме муки, и я не знаю, любят ли люди друг друга, любят ли они своего ближнего. Не знаю, не понимаю… Что бы она делала, что делала бы Женни в побежденной Франции? Я могу себе представить Женни мертвой, но не побежденной.
— Не ходи!
Я вздрогнула. Это произнес лежавший в постели юноша, произнес совершенно отчетливо… Затем повторил скороговоркой:
— Не ходи, не ходи, не ходи…
Он приподнялся и пристально уставился на меня глазами круглыми, светлыми и неподвижными, как у кошки.
— Послушай, — зашептал он, — не ходи, я боюсь… — Он откинулся на подушку, закрыл глаза: — Не ходи! — прошептал он… Шепот перешел в невнятное бормотание.
Почему его жена так долго не возвращается? Вот он снова заговорил! Я прислушалась, на этот раз он произнес целую речь:
— Попроси у монашки, у той, хорошенькой, она выправит тебе подложные документы! Хорошенькая монашка в большом чепце… Не ходи, не ходи, не ходи…
Он бормотал… Сердце у меня бешено колотилось. В доме были только мы двое, я да старуха с костылями. Вдруг юноша выкликнул:
— Французы! — и сел в кровати. — Смерть предателям! — закричал он. — Смерть! Смерть! Смерть! Смерть! — Потом продолжал жалобным голосом: — Сколько крови прольется… О господи, смилуйся надо мной! Мы готовы проливать кровь, но не так… Французы! Французы! Но раз нужно, да, да, раз нужно… Смерть им!
Глаза его закатились. Я вытирала пену с его губ, пот со лба, гладила по голове. Он улыбнулся и чуть слышно произнес:
— Монашка, монашка, которая достает подложные документы, белые, как ее чепец… Подите сюда, сестричка, я хочу поцеловать вас перед отъездом… О господи, господи, до чего тяжело!
Слезы покатились из его глаз, и казалось, теперь он все видел, все понимал. И однако, он снова и снова повторял ту фразу: «Не ходи, не ходи, не ходи…»
Неужели жена его так никогда и не вернется? Я тоже была вся в поту. Наконец шаги на лестнице! Да, это она, но без врача.
— Не нашла!..
Я бы с удовольствием дала ей пощечину! Не сказав ни слова, я выбежала из комнаты. К аббату Клеману! Он был дома. «Ваш молодой сосед, — переспросил он, — тот, что над вами?.. Иду! Погрейтесь у огня, я сам им займусь…» Он взял большой зонт, и из окна мне было видно, как луч его фонарика прорезал тьму. Мартина принесла мне стакан грога, положила под ноги горячий кирпич, словно больна была я.
Я чуть было не заснула, поджидая аббата, и наконец, не выдержав, вернулась на виллу. И хорошо сделала: не знаю, куда запропастился аббат, но у нас его не оказалось, однако врача он прислал; когда я вошла, осмотр больного уже закончился и врач расспрашивал его жену.
— Странно, — в раздумье проговорил он, — что с ним случилось?.. Когда это началось?
— Вчера вечером.
— Но чем вызвано такое состояние?
Долгая пауза. Наконец она ответила:
— Сильным нервным потрясением…
Врач посмотрел на нее…
— Ну что ж, — сказал он вдруг, — пусть будет потрясение…
Он вынул перо, бумагу и на краешке ночного столика написал рецепт.
На следующее утро молодая женщина постучалась ко мне около одиннадцати часов, но я еще не вставала. Вчерашние события так взволновали меня, что я всю ночь не сомкнула глаз.
— Это я, — улыбаясь, сказала она. — Меня зовут Мод. Ему лучше! Все в порядке, он окончательно пришел в себя. Но сегодня ему придется еще полежать. Не будете ли вы так любезны навестить его немного погодя… А еще, — прибавила она нерешительно, — не могли бы вы попоить его чем-нибудь? У нас, знаете ли, ничего нет, мы здесь только ночуем… Рене, то есть мой муж — коммивояжер, торгует коньяком и вынужден все время разъезжать, а я не люблю оставаться одна и поэтому сопровождаю его повсюду… Мне легче попросить чашечку кофе у вас, чем у этих старых ведьм…
Слушая ее небылицы, я встала, оделась, но, когда она приплела сюда еще и коньяк, я отложила гребень и сказала ей без обиняков:
— Бросьте ваши басни про коньяк, мадам… Оставляете меня с больным человеком, а он в бреду выбалтывает вполне достаточно, чтобы… Вы же меня совсем не знаете, мадам! По-моему, вы весьма неосмотрительны!..
— Но насчет коньяка довольно складно получается, — возразила Мод. Она красила губы перед моим ручным зеркалом. — Вчера не было другого выхода, должна же я была пойти за врачом!
Я не могла скрыть раздражения.
— Вам надо было добиться, чтобы за врачом пошла я! Любыми средствами добиться. Сказали бы — муж кончается, боюсь — умрет без меня или еще что-нибудь в этом роде! Я бы не могла отказать!
Что же это! Я, кажется, впадаю в наставительный тон!
— У меня наверху даже зеркала нет, — сказала Мод, приглаживая волосы моей щеткой, — собачья конура!
Мы поднялись вместе; Мод несла завтрак на подносе, а я несколько поленьев. Юноша лежал все в той же измятой пижаме в полоску, он был небрит и после вчерашнего лихорадочного румянца показался мне особенно бледным.
— Не знаю, как вас и благодарить, мадам, — сказал он робким голосом…
Я возилась у печки с поленьями…
— …я пережил сильную душевную драму…
Я по-прежнему стояла к нему спиной, мне было неловко, словно я подсматриваю в замочную скважину.
— Извините, пожалуйста, — пробормотала я, — кофе отвратительный.
— Вкуснейший, мадам… Я бредил, знаю, и наговорил достаточно, чтобы нас всех повесили… Припоминаю, что принял вас за монашку. А вы и впрямь чем-то на нее похожи. Но сейчас все французы — единомышленники, не правда ли, мадам?
В полдень я приготовила им второй завтрак, но не поднялась наверх, Мод отнесла его к себе на подносе. Они уехали в тот же вечер.
Приблизительно с этого времени и начали появляться на вилле незнакомцы. Ежедневно, иногда по нескольку раз в день они спрашивали людей, которые никогда здесь не жили, о которых мы и не слыхали… Впрочем, это только так говорится: мы… Кроме меня да старшей сестры, в доме никого не оставалось: жандарм, как я уже говорила, уехал, и обоих полицейских тоже куда-то унесло. И слава богу, ведь они жили рядом с четой Мод — Рене. Теперь на звонки обычно открывала я, но случалось это редко — чаще всего входная дверь стояла незапертая; заслышав шаги или голоса, я выбегала и сталкивалась с незнакомцами иногда уже на площадке… Приходили они по двое, по трое: то молодые парни в кожаных куртках, то солидные мужчины в пальто и мягких шляпах. Два-три визита в день.
