неутомимо проходила обучение, пока муж ее находился при дворе. Наконец она получила от мужа письмо с сообщением, что он возвращается к ней и дела его при дворе закончены. Дела дворянина из Кордовы были тоже закончены, и этот плут вернулся в Кордову, не простившись с Лаурой, а также, я думаю, не пожалев о ней, ибо нет ничего столь же хрупкого, как любовь к глупой женщине. Лаура не имела ничего возразить на это и встретила мужа с такой же радостью и с таким же отсутствием досады по случаю потери поклонника, как если бы она его никогда не видала.
Дон Педро и его жена поужинали вместе, и он и она с большим удовольствием. Пришло время ложиться спать. Дон Педро лег, по своему обыкновению, в постель и был очень удивлен, когда увидел, что его жена, в одной рубашке, собирается лечь рядом с ним. В величайшем смущении он спросил ее, почему она не вооружена.
— Ах, подите же, — отвечала она, — я хорошо знаю другой способ проводить ночь с мужем, и этому способу меня научил другой муж, а не вы.
— У вас был другой муж? — спросил дон Педро.
— Да, — сказала она ему, — такой красивый и такой молодец, что вы будете в восторге, когда взглянете на него. Впрочем, я не знаю, когда мы его увидим, так как со времени последнего вашего письма он меня не посещал.
Дон Педро, скрывая свое неудовольствие, спросил ее, кто же это такой; она не могла сообщить ему об этом человеке ничего больше и предложила дону Педро обучить его всему, чему научил ее другой муж. Бедняга притворился больным и, может быть, действительно был болен — по крайней мере душою. Он повернулся спиной к своей жене, представил себе, какую глупую жену он себе выбрал, которая не только оскорбила его честь, но даже не думает, что обязана скрывать это, и вспомнил добрые советы герцогини. Он проклял свое заблуждение и понял, но слишком поздно, что порядочная женщина умеет соблюдать законы чести, а если по слабости погрешит против них, умеет скрывать свою ошибку. Под конец он утешился, так как неизлечимым было его горе; долгое время он притворялся нездоровым, желая посмотреть, не достигли ли уроки его заместителя какой-нибудь другой цели, помимо того что обучили его жену вещам, которым он лучше должен был научить ее сам.
Он прожил с нею еще несколько лет, всегда зорко следил за ее поступками и, прежде чем умереть, оставил ей все свое имение под условием, что она пойдет в монахини в тот самый монастырь, где находилась Серафина, узнавшая от него, что Лаура — ее дочь. Он написал в Мадрид своему кузену дону Родриго о всей этой истории и признался ему, как он обманулся, пытаясь следовать мнению до такой степени ложному, как его мнение.
Он умер. Лаура не была ни огорчена ни обрадована этим; она поступила в монастырь, где находилась ее мать, которая, узнав о крупных средствах, оставленных доном Педро ее дочери, основала на них монастырь. История дона Педро была обнародована после его смерти и убедила тех, кто в этом сомневался, что без здравого ума добродетель не может быть совершенной, что женщина умная может быть порядочной женщиной сама по себе, но что женщина глупая таковой быть не может без помощи другого лица и без хорошего руководства.
В ту пору, когда самое приятное время года наряжает поля и луга в пышные одежды, некая женщина приехала в Толедо, самый старинный и знаменитый город Испании. Женщина была хороша собой, молода, лукава и до такой степени враждовала с правдой, что целые годы эта добродетель ни разу не появлялась в ее устах; и что самое удивительное, она никогда от этого не страдала, по крайней мере никогда на то не жаловалась, а значит почти всегда лгала успешно; и воистину враки, ею сочиненные, встречали иногда одобрение у самых непримиримых врагов лжи. Она могла снабжать ими поэтов и астрологов, более всего осаждаемых посетителями. Словом, эта врожденная склонность в сочетании с красотой лица была так велика, что доставила женщине в короткое время множество пистолей соразмерно ее прелестям. Глаза у нее были черные, живые, ласковые, с красивым разрезом, как нельзя более смелые, хотя и очень хвастливые; их уличали в четырех или пяти убийствах и подозревали более чем в пятидесяти, которые еще не вполне подтвердились, а что касается тех несчастных, кого они ранили, то количество их невозможно было ни сосчитать, ни даже вообразить. Никто не одевался лучше, нежели она; малейшая булавка, вколотая ее рукой, таила особую прелесть. Она никогда ни с кем не советовалась насчет своей прически, одно лишь зеркало являлось для нее государственным советом, военным и финансовым одновременно. О женщина, опасная для взоров! Невозможно было удержаться от того, чтобы не полюбить ее, и невозможно было долго любить ее и долго жить в довольстве.
Эта дама, в точности такая, как я вам только что описал ее, прибыла в Толедо поздним вечером, когда все кавалеры города участвовали в маскараде по случаю свадьбы приезжего вельможи, сочетавшегося браком с одной из знатнейших девиц в этой местности. Окна озарены были блеском свечей и еще ярче — блеском прекрасных женских глаз, и множество зажженных факелов вернуло улицам дневной свет, который похитила у них ночь. Дамы менее знатные, прикрытые мантильями, открывали любопытному взору только то, что было у них более всего достойно созерцания. Многие храбрецы или, вернее, праздношатающиеся, ходили за ними следом; я имею в виду тех бездельников, что в изобилии водятся в больших городах; они не беспокоятся о том, удачно ли их волокитство, только бы его считали или хотя бы предполагали удачным; они нападают всегда только скопом, и всегда с наглостью, и благодаря своему храброму виду и короткой шпаге, протирающей их штаны, воображают, что имеют власть над жизнью других людей и будто все женщины умирают от любви к ним, а все мужчины — от страха перед ними. О, сколько имели случаев поупражняться в своем искусстве в тот день нашептыватели нежных речей и сколько там было сказано пошлых двусмысленностей!
Некий юноша среди прочих, из школяра недавно сделавшийся пажом, наговорил в присутствии нашей героини столько глупостей, что превзошел самого себя, и никогда еще не был столь доволен своей особой. Он видел, как Елена вышла из наемной кареты, был ослеплен
