фамильярные слова, как «моя прекрасная». Не поняла этого в первый момент только сама Эстерка. Она лишь вскрикнула от такой нежданной милости. Ей только хотелось спросить, почему она сама должна остаться.
— Сир!.. — растерянно пробормотала она.
Но тот, к кому она обращалась, тут же перебил ее.
— Жан! — приказал он толмачу. — Скажи старому «рабэн», что он свободен. Он и его семья могут ехать, куда им угодно…
Реб Шнеур-Залман переглянулся с Мойше. Они ушам своим не поверили и не поняли, какой ценой они освобождаются. Поняли только, что вмешательство невестки реб Ноты Ноткина помогло. В первый раз ребе увидал, как красиво освобожденное от вуали лицо его еврейской защитницы… И, опустив свои усталые глаза под ее воодушевленным взглядом, попросил:
— Скажите, пожалуйста, великому царю Франции, что он совершил поступок… справедливый поступок. Всевышний порадует его за это доброй вестью…
Взволнованная Эстер еще не успела открыть рот, как Шульце уже опередил ее и перевел слова ребе… Кивок головой на короткой шее, которым «царь Франции» удостоил «гранд рабэн», давал понять, что его пожелание хорошо воспринято и что он на самом деле свободен. Бормоча свое прощальное благословение, реб Шнеур-Залман отступил назад, опираясь на сыновнее плечо. На пороге корчмы он на какое-то мгновение задержался, повернул свое белое, украшенное патриаршей бородой лицо, видимо, удивляясь, что невестка реб Ноты Ноткина не идет вслед за ним…
Но ему не позволили задержаться. Какое-то нетерпение и беспокойство охватили всех. И первым выразил это общее настроение мамелюк у дверей. Высокий турецкий страж с тюрбаном на голове чересчур резко распахнул низкую дверь, слишком поспешно поклонился и поочередно приложил свою руку к сердцу, ко лбу и к губам, как будто — не рядом, конечно, будь упомянут — еврей, целующий филактерии:
— Пасей, силь-ву-пле, месье-эфенди… — что означало на его смеси французского и турецкого: «Проходите, пожалуйста, уважаемые господа!..»
2
Звук шагов ребе еще не стих, как последовал новый короткий приказ. На этот раз — высокопоставленным членам штаба:
— Э бьен, мсье, ретирэ ву! [400]
И, не дожидаясь, пока его распоряжение будет выполнено, Наполеон позвал мамелюка:
— Рустам!..
Всего одно слово: «Рустам». Это означало, что теперь страж дверей должен обслуживать только его одного и никого больше.
В повторении приказа не было необходимости. Огромный мамелюк, освобожденный в Египте Наполеоном из турецкого рабства и с тех пор преданный ему, как собака, сопровождал низкорослого властителя гяуров во всех походных палатках и во всех императорских дворцах. Этот мамелюк очень хорошо знал вкусы своего маленького владыки и все его капризы и потребности, особенно когда речь шла о женщинах…
Все генералы и адъютанты с маршалом Неем во главе сразу же вышли из корчмы. В спешке второй маршал, Удино, ударился лбом о низкую притолоку и, грубоватый по натуре, выругался и послал к черту всех евреев с их дверями, подходящими больше для собачьей конуры, чем для людей…
О чем тут говорить? Все они тоже знали нетерпеливость Наполеона, когда на него нападала потребность развлечься с красивой женщиной. Она возникала, как идея военного маневра, осуществление которого нельзя откладывать ни на минуту; как доводящий до бешенства голод. Это могло произойти в крестьянском домишке посреди поля, а могло и во дворце графа Валевского… [401] Женщина обязана быть наполовину раздета и готова, как наполненный вином бокал. Он терпеть не мог ждать. В своем страстном порыве он был изобретателен и решителен, как на совещании в штабе. К примеру, однажды, на большом пиру, когда дама, сидевшая по правую руку от него, слишком сильно ему понравилась, он нарочно перевернул бокал с красным вином на ее кружевное платье и, сделав испуганную мину, быстро увел ее под руку в боковую комнату, чтобы привести в порядок залитые вином кружева… Все гости, сидевшие за столом, очень хорошо поняли, что означает эта галантность. Все отдавали себе отчет, что для приведения кружев в порядок даме наверняка придется совсем снять с себя платье, а может быть, и кое-что из белья. Тем не менее никто даже не оглянулся. Все продолжали пить и шутить. Это был заговор молчания — требовалось всего лишь на время оглохнуть и ослепнуть. И тот же самый заговор молчания действовал вокруг Наполеона при всех дальнейших его любовных приключениях. И теперь, в этой еврейской корчме, тоже.
Эстерка все еще стояла, потрясенная освобождением ребе и сознанием того, что это произошло благодаря ее красивому лицу… Ее непонимание, почему она обязана остаться с этим не очень вежливым низкорослым властителем в длинноватом рединготе, стало рассеиваться, когда она заметила пустоту вокруг себя. Только теперь она обнаружила, что здоровенный мамелюк с тюрбаном на голове исчез, что дверь заперта, а вместо великолепной пышной свиты в зале остался только узкий корчмарский стол с разложенной на нем огромной картой. Посредине стола карта была расстелена ровно, а по бокам возвышалась островерхими горбами. Видимо, только что ушедшие высокопоставленные военные вместе с императором прилежно изучали здесь эту карту и прервали свою работу, когда сюда привели арестованного ребе с сопровождающими… В щели неплотно прикрытой двери во внутреннюю комнатку снова мелькнула физиономия корчмаря в островерхой ермолке на растрепанной голове. Он беззвучно хохотнул, показав свои лошадиные зубы, и тоже исчез. Это испугало Эстерку намного больше, чем подозрительная пустота вокруг.
— Сир!.. — произнесла она, взявшись за край своей длинной вуали, чтобы снова накинуть ее на свое смущенное лицо. — Позвольте мне уйти… сразу же…
— Нет-нет! — сердито схватил он ее поднятую ладонь и силой помешал ей спрятать под вуалью ярко-синие смущенные глаза, светящуюся белую прядь над смуглым лбом, все ее экзотически-женственное лицо, так похожее на лицо высокой, располневшей креолки в уютных, намеренно затемненных комнатах Мальмезона… При этом он гипнотизировал Эстерку зеленовато-серыми глазами, как удав свою жертву. Прикосновение ее теплой шелковистой маленькой руки было ядовито-сладким и напоминало ему ту, кого он старался забыть в роскошном будуаре Марии-Луизы, в королевской спальне, да так и не смог до сего дня.
— Если ты Эсфирь, — хмуро пошутил он, — то я — Артаксеркс, твой повелитель…
— Сир!.. — У Эстерки замерло сердце, скорее от его взгляда, чем от слов. Ее ноги приросли к земляному полу. Однако она быстро овладела собой и рванула свою руку из сжимавших ее холодных пальцев.
Однако низкорослый властитель, похоже, хорошо знал, в чем его главная сила, и еще больше сконцентрировал серый огонь своего взгляда на ее лице.
— Мадам, — сказал он на этот раз строго, тоном, не допускающим возражений, — у меня нет времени ждать. Я привык, что ждут меня…
Перепуганная
