— Куда, Писунчик?
— Думаю, нам стоит слетать к святым праотцам, послушать, что они говорят о побеге Шорабора.
Мы покинули кружок галицийских цадиков и полетели в сторону аллеи Трех праотцев, где и стоят особняки святых праотцев.
По дороге нам попадались разные праведники. Они стояли кружками, по четыре, по пять и даже по десять. Пролетая, мы слышали обрывки разговоров:
«Шорабор… побег… пастухи… в карты играли… в православном раю… нужно им всыпать… крылья отрубить… что скажет Мессия?..»
— Шорабор и вправду неплохо пошутил, Писунчик. Праведники-то переполошились, видел? Цадик из Кожениц[75] даже арбаканфес[76] надеть забыл…
— А Дедушка из Шполы[77], Шмуэл-Аба? Видел Дедушку из Шполы? Видел, как он рвал свою бороду в клочья, колотил себя по голове кулаками и кричал: «Караул, евреи, караул! Что мы будем делать, если Мессии захочется, не дай Бог, прийти прямо сейчас?»
— Скажи мне только, Писунчик, — спросил я, — откуда у праведников такой аппетит?
— Странные вопросы ты мне задаешь, Шмуэл-Аба. Ты же сам знаешь, что праведники пальцем о палец не ударяют, целыми днями прогуливаются, воздухом дышат, а свежий воздух, говорят, пробуждает аппетит.
Мы свернули на бульвар Ильи-пророка. Утреннее солнце позолотило крыши. На бульваре Ильи-пророка было пустынно. Богатые ангелы еще спали. А праведники, живущие на этом бульваре, ушли к другим праведникам обсудить общее горе.
Полицейский Шмая в зеленом мундире стоял на перекрестке и зевал. Крылья у него были опущены, он, как обычно, держал в руках палку, только на этот раз не знал, что с ней делать.
Пришел час нашей мести. Шмая стоял растерянный и не знал, перед кем поважничать.
Мы пролетели над его головой, несколько раз перекувырнулись и, взявшись за руки, запели песенку, которую Писунчик сочинил про Шмаю после того, как он составил на нас протокол из-за козы:
Шмая, Шмая, постовой,
Ты стоишь на мостовой,
И тебе стоять не лень,
Ты как тумба, ты как пень,
Ты бульварный командир,
Позолоченный мундир,
Ты задрал до неба нос
И пыхтишь как паровоз,
У тебя, у дурака,
Нас догнать кишка тонка!
Полицейский Шмая побагровел как свекла. Он замахал палкой и закричал, брызжа слюной:
— Ну, погодь, мерзавцы, я вам покажу!
Он уже собрался было расправить крылья и подняться в воздух, чтобы поквитаться с нами, но нам повезло. Как раз в этот момент появился старый Илья-пророк, который только что закончил первую утреннюю прогулку по бульвару имени себя.
— Шмая, куда летишь? А? Чего это ты, Шмая, дурью маешься?
Полицейский Шмая опустил крылья. Он, кажется, постеснялся рассказать старому пророку про нашу дразнилку. Он осклабился и отдал честь Илье:
— Доброе утро, реб Эля. Вы уже слышали, реб Эля? Шорабор совершил побег. Праведники всего рая очень этим обеспокоены, а вы, реб Эля, прогуливаетесь как ни в чем не бывало.
Илья-пророк улыбнулся:
— Знаю, знаю, Шмая. Знаю, что Шорабор сбежал и праведники кипятятся. Им есть из-за чего кипятиться. У них, не сглазить бы, крепкие зубы, а у меня… — старый пророк показал свои десны. — Мне так и так нечем разжевать мой кусок Шорабора.
Мы оставили старого пророка разговаривать с полицейским и полетели дальше в сторону аллеи Трех праотцев.
— Знаешь, что я думаю, Шмуэл-Аба?
— Откуда мне знать, что ты думаешь, Писунчик?
— Я думаю, что у святых праотцев на душе полный мрак… Мне даже любопытно посмотреть на праотца Исаака. Он любит поесть, праотец Исаак. За кусочек мяса он отдаст тебе сам не знаю что[78].
— Откуда ты знаешь, Писунчик?
Писунчик удивленно посмотрел на меня:
— Ты что, забыл, Шмуэл-Аба, что мы учили в хедере? В Пятикнижии ясно сказано, что праотец Исаак сильнее любил Исава, потому что Исав всегда приносил ему с охоты кусочек мяса. А во-вторых, Шмуэл-Аба…
Писунчик задумался:
— Во-вторых, я сам видел, как праотец Исаак приходил вечером на райский луг, где пасли Шорабора, и в руке у него был кусочек мела.
— Зачем это ему понадобился мел, Писунчик?
— Этим мелом праотец Исаак нанес разметку на Шорабора. На правый бок, если не ошибаюсь. Оставил знак, что этот кусок мяса принадлежит ему и он его, даст Бог, съест, когда придет Мессия.
— Да ведь праотец Исаак слепой, Писунчик. Как он узнал, где нанести разметку?
— Уж он узнал, не сомневайся, Шмуэл-Аба, — ответил мне Писунчик. — Он вслепую нащупал самый жирный кусок и оставил знак.
Мы свернули в переулок Бал-Шем-Това. Переулок был бедный, но солнечный[79]. Здесь жили самые бедные ангелы, у которых была одна пара крыльев на всю семью. Если кому-нибудь нужно было лететь, остальные члены семьи должны были сидеть и ждать, пока он не вернется и не передаст крылья следующему.
В этом переулке рассказывают много удивительных историй. Здесь голодают и верят в чудеса. Истории в самом деле необычайно прекрасны, но голод делает свое дело, он не отпускает и частенько не дает заснуть.
В переулке играли маленькие ангелочки. Они держались за руки, водили хоровод и пели:
Тили-тили-тесто,
Ривка — невеста,
Жених ее Борух,
Денег у них ворох,
Крылышки надели,
Гулять полетели,
Ходят — целуются,
Все на них любуются,
На Ривке не тряпка —
Шелковая шляпка,
На Борухе — жилет,
Детей у них нет,
В ресторан хотели,
На папу налетели.
— Писунчик, — показал я моему другу на детей, игравших в переулке Бал-Шем-Това, — маленькие ангелочки такие бедные и перепачканные, давай спустимся и поиграем с ними.
— Да ты что, — сказал Писунчик, — забыл, Шмуэл-Аба, что мы летим к святым праотцам, чтобы послушать, что они говорят о Шораборе.
— Ну, всего на минутку, Писунчик, — попросил я моего друга, — давай только поиграем и полетим дальше.
— Нет, сейчас мы полетим, а в другой раз мы прилетим сюда и поиграем с ними, — строго сказал мне Писунчик. У меня не было выбора, и я вынужден был уступить ему.
Переулок была кривой. Нам приходилось лететь осторожно, чтобы не зацепиться крыльями.
Вылетев из переулка Бал-Шем-Това, мы повернули направо. Мы сразу же узнали улицу. Это была улица Заступников Израилевых[80]. Здесь, на этой улице, живут ребе Мойше-Лейб из Сасова[81], ребе Велвеле из Збаража[82] и ребе Лейви-Ицик из Бердичева[83]. У этих праведников здесь усадьбы. За каждым домом — вишневый сад. Сразу видно, что они не самые богатые из цадиков. Есть цадики намного, намного богаче, но и эти живут неплохо. Им не приходится заботиться о куске хлеба, и они день-деньской молятся за народ Израилев, чтобы Всевышний был к нему милостив и дал всему Израилю место в раю.
Мы огляделись и заметили среднего роста еврея в кафтане. Хотя в раю была среда, на голове у него был штраймл. Он стоял посреди улицы, задрав голову к облакам и простерши руки. Губы его что-то шептали.
— Это раввин из Бердичева, — сказал мне на ухо мой друг Писунчик. — Ребе Лейви-Ицик из Бердичева. Он, наверное, препирается с Господом. В трудный час он всегда встает посреди улицы в субботнем платье, плачет и упрекает Бога.
— Давай послушаем, Писунчик, в чем сейчас ребе Лейви-Ицик упрекает Господа.
— Хорошо, Шмуэл-Аба, — согласился мой друг. — Спустимся и послушаем одну из его молитв на «жаргоне», но помни, что надолго мы не задержимся.
— Я хочу послушать хотя бы одну молитву, Писунчик. Только одну молитву, и не больше.
Мы тихонько приземлились. Мы остановились в двух шагах от раввина из Бердичева и прислушались.
Раввин из Бердичева стоял, как было сказано, подняв руки к облакам и жаловался[84]. Его жалобы могли бы сдвинуть камни:
Доброго утра Тебе, Господи,
Я, Лейви-Ицик из Бердичева,
Принес Тебе свою обиду.
Где справедливость, Господи,
И за что Ты гонишь Своих праведников?
Разве они не ходили Твоими путями,
Ведь ходили — да.
Разве не следовали заповедям Твоим?
Всякий раз — да.
Разве Ты не обещал им рая?
Как раз — да.
Шорабора, и Левиафана,
И вина заветного, красного?
Еще раз — да.
И где же тогда Шорабор,
Отец Небесный?
Убежал к православным,
Отец Небесный.
И кто же приведет его обратно,
Отец Небесный?
Не омрачай трапезы,
Отец Небесный.
Не за себя прошу я,
Отец наш,
А за праведников Твоих,
Отец наш Небесный.
Я отказываюсь от своей доли
Шорабора и Левиафана,
Только не дай оскудеть трапезе
Праведников Твоих,
Отец наш.
Бердичевский раввин раскачивался взад и вперед, как колосок на ветру. В его голосе слышались слезы, настоящие слезы.
