брать на руки, зайдите сами, взгляните.
— А ничего?
— Вы только побыстрее.
— Хорошо. Уж извините за вторжение.
— Поскорей, пожалуйста.
Сёдзо поднялся по крутой, узкой лестнице: сердце у него колотилось. Столько времени он об этом мечтал, и вот сейчас они увидятся, но как она теперь выглядит? Какое счастье, что не сдохла где-нибудь под забором, не пропала без вести, что живёт себе спокойно в этом доме, но если вдруг её обижают, если вдруг исхудала… Она, конечно, не забыла его за эти полтора месяца, но подбежит ли к нему, обрадуется ли? Или смутится, как бывало, и убежит прочь? В Асии, когда он возвращался домой после нескольких дней отсутствия, она всегда ласкала и облизывала его, словно просила никуда больше не уходить. Если так будет и сейчас, как же тяжко ему будет оторвать её от себя!
— Вот ваша кошка…
Стоил ясный солнечный день, но на окнах были задёрнуты шторы — вероятно, аккуратистка Синако позаботилась об этом перед уходом, и в комнате стоял полумрак. В этом сумраке, возле фаянсовой жаровни-хибати, свернувшись на двух положенных друг на друга дзабутонах и поджав под себя передние лапы, дремала милая его сердцу Лили. Она нисколько не похудела, и шёрстка лоснилась, как полагается: очевидно, с ней обращались неплохо. В самом деле, Синако не только подстелила ей целых два дзабутона, но и дала на обед яйцо, о чём свидетельствовала яичная скорлупка и чисто вылизанная тарелка на газете в углу. А рядом стоял такой же песочек, как в Асии: Сёдзо уловил позабытый запах. Тот самый, который прежде исходил в его доме от столбов, от стен, от пола, от потолка: теперь он царил в этой комнате. На Сёдзо накатила тоска.
— Лили! — неожиданно хрипло прозвучал его голос.
Кошка услышала и открыла глаза, тусклые и печальные, бросила на Сёдзо недружелюбный взгляд — и больше ничего. Никаких эмоций. Она ещё глубже поджала под себя передние лапы, зябко передёрнула спинкой и кончиками ушей — и снова сонно зажмурилась.
Погода была хотя и ясная, но холодная, и Лили, должно быть, не хотела покидать уютное местечко возле жаровни. К тому же она только что плотно поела и стала вдвойне тяжела на подъём. Сёдзо хорошо знал, как флегматичен этот зверёк, и не слишком удивился такому холодному приёму, но всё же от него не ускользнуло, — или только показалось? — что глаза у кошки загноились и поза какая-то очень беспомощная: за это недолгое время она успела ещё более одряхлеть, стала жалкой. Особенно щемящим было это выражение глаз. У Лили и прежде бывал такой сонный взгляд, но сегодня в нём чувствовалось полное бессилие, бесконечная усталость, как у подкошенною болезнью бесприютного путника.
— Не узнаёт уже. Животное, что с него взять.
— Нет, притворяется, она всегда так на людях.
— Вы думаете?
— Точно вам говорю. Вот что… извините, Хат-тян, вы не могли бы самую чуточку подождать вон там, я закрою дверь?
— А что вы будете делать?
— Ничего. Я только… Ну, возьму её на руки.
— Боюсь, сестрица придёт.
— Тогда будьте добры, Хат-тян, последите из той комнаты, крикните мне, когда она появится. Пожалуйста… — Говоря всё это, Сёдзо потихоньку вытеснял Хацуко из комнаты и в конце концов закрыл за ней дверь. Только после этого, повернувшись к кошке, он снова позвал: — Лили!
Кошка недовольно заморгала, словно протестуя, что ей не дают спокойно спать. Он вытер ей гной в глазах, посадил её на колени, почесал за ушками. Она не сопротивлялась, покорно слушалась и скоро замурлыкала.
— Лилишечка, что с тобой? Плохо себя чувствуешь? Хорошо ли за тобой тут смотрят? — Он говорил ей нежные слова, изо всех сил стараясь, чтобы она вспомнила их прежнюю близость, ткнулась в него головой, облизала лицо, но Лили, как будто не слыша, лишь продолжала мурлыкать, не открывая глаз. Всё же ему стало полегче; гладя кошку по спине, он осмотрелся в комнате. В каждой мелочи проглядывала тщательная, дотошная натура Синако. Вот, например, уйдёт всего на минутку, а непременно задёрнет шторы. В маленькой комнате тесно, много вещей: зеркало, комод, швейные принадлежности, посуда для кошки — и всё это аккуратнейшим образом расставлено в ряд. Уголь в хибати, на котором грелся утюг, присыпан красиво разровненной золой. Даже чайник блестел так, как будто его только что начистили. Странно выглядела только эта яичная скорлупа. Синако сама зарабатывает себе на жизнь, ей явно живётся нелегко, но, оказывается, при всей своей бедности она ещё и Лили сама кормит. Или вот дзабутон себе положила потоньше, а ей потолще. Неужели она жалеет Лили, ведь раньше терпеть её не могла?
Выходит, он, Сёдзо, изгнал прежнюю жену из дома, из сердца, даже кошке причинил столько горя, и теперь пришёл сюда, потому что боится переступить порог собственного дома? Он слушал мурлыканье Лили, вдыхал вонь песочка и мало-помалу совсем приуныл. Было жалко и Синако, и Лили, но больше всего было жаль самого себя. Бесприютней всех был он сам.
Раздался звук шагов, и дверь открыла встревоженная Хацуко:
— Сестрица уже вон там, на углу!
— Ой, как же быть!
— Через чёрный ход нельзя… Через парадное давайте, через парадное! Обувь я принесу! Скорей, скорей!
Чуть не падая, он скатился по лестнице, помчался к парадной двери, надел брошенные рукой Хацуко деревянные сандалии. Как раз в тот момент, когда он крадучись выходил на улицу, Синако, едва не столкнувшись с ним, направилась к чёрному ходу. Заметив её, он со всех ног бросился бежать в противоположном направлении, как будто сзади была погоня.
1937
ПРЕДИСЛОВИЕ к книге Дзюнъитиро Танидзаки. Избранные произведения в двух томах. 1986 г.
Дзюнъитиро Танидзаки (1886–1905) — классик японской литературы, продолжатель её многовековых традиций, один из самых значительных и оригинальных писателей Японии первой половины XX века. Творческая судьба его сложилась счастливо — с первых шагов в литературе его признали и критики, и широкие читательские круги, а за пределами Японии его сочинения стали известны даже раньше, чем творчество многих других крупных японских писателей. Общеизвестно, что, когда решался вопрос о присуждении кому-либо из японских писателей Нобелевской премии в области литературы, Танидзаки называли в качестве возможного кандидата наравне с Ясунари Кавабатой, несмотря на то что к тому времени (1973 г.) писателя уже не было в живых.
Разумеется, за долгие годы литературного труда творческие принципы писателя претерпели радикальные изменения. Система его этических и эстетических взглядов, запечатлённая в его лучших произведениях, покоится на глубоко национальной традиции, в ней нашли отражение эстетические
