"Но, чтобы мнѣ провалиться на мѣстѣ, если я вру, все это было дядюшкѣ ни почемъ. Онъ былъ такой богатырской комплекціи, что такой подвигъ считалъ простою дѣтскою игрушкой. Онъ говаривалъ при мнѣ, что могъ пировать хоть каждый день съ дундейцами и возвращаться потомъ домой не шатаясь; a вѣдь y жителей Дунди такія крѣпкія головы и такой крѣпкій пуншъ, джентльмены, какихъ вы не встрѣтите болѣе нигдѣ между обоими полюсами. Мнѣ разсказывали о состояніи одного добраго парня изъ Глазго съ такимъ же парнемъ изъ Дунди; борцы пятнадцать часовъ къ ряду пили не переставая. Оба они задохлись почти въ одинъ моментъ, насколько это можно было засвидѣтельствовать, но, за этимъ малымъ исключеніемъ, нисколько не пострадали при этомъ.
"Однажды вечеромъ, почти ровно за сутки до своего обратнаго путешествія въ Лондонъ, дядя ужиналъ y одного своего хорошаго стараго пріятеля, судьи, какого-то тамъ Мака съ четырьмя слогами еще послѣ того, жившаго въ древнемъ городѣ Эдинбургѣ. Была тутъ жена судьи и три дочки судьи, и подростокъ — сынокъ судьи, и еще трое или четверо здоровенныхъ, густыми бровями опушенныхъ, веселыхъ шотландскихъ стариковъ-молодцовъ, которыхъ судья пригласилъ для чествованія моего дяди и для забавы честной компаніи. Ужинъ былъ на славу. Была тутъ и форель съ икрою, и финская вахня, и головка ягненка, и сальникъ — великолѣпнѣйшее шотландское блюдо, джентльмены, о которомъ дядя мой говорилъ, бывало, что оно, появляясь на столѣ, всегда казалось ему желудкомъ купидона! Сверхъ того, было много еще другихъ блюдъ и закусокъ, названіе которыхъ я позабылъ, но все-таки блюдъ и закусокъ великолѣпныхъ. Дѣвушки были миловидны и любезны; жена судьи милѣйшее изъ всѣхъ живыхъ существъ; дядя былъ въ самомъ превосходнѣйшемъ расположеніи духа; понятно, что время шло y нихъ весело и пріятно, молодыя особы хихикали, старая леди громко смѣялась, a судья и прочіе старики хохотали до того, что даже побагровѣли. Не помню хорошенько, по сколько рюмокъ виски тогда было выпито послѣ ужина, но знаю, что къ часу по полуночи подростокъ — сынокъ судьи совсѣмъ потерялъ сознаніе въ то время, какъ силился затянуть первую строфу пѣсни: "Вилли варилъ пиво изъ ячменя", a такъ какъ съ полчаса его одного только видѣлъ дядя за столомъ, то и рѣшилъ, что пора отправляться во свояси, тѣмъ болѣе, что выпивка началась еще въ семь часовъ и слѣдовало воротиться домой въ приличное время. Но, разсудивъ, что было бы неучтиво уйти безъ обычнаго напутствія, дядя пригласилъ себя сѣсть, налилъ себѣ еще рюмку, всталъ, чтобы провозгласить свое собственное здоровье, обратился къ себѣ съ милымъ и весьма лестнымъ спичемъ и затѣмъ выпилъ тостъ съ величайшимъ сочувствіемъ. Никто не проснулся, однако; тогда дядя выпилъ еще съ ноготокъ, ровно настолько, чтобы опохмѣлиться, и, схвативъ неистово свою шляпу, ринулся вонъ на улицу.
"Ночь была темная, бурная, когда дядя заперъ за собою дверь дома судьи. Нахлобучивъ покрѣпче свою шляпу, для того, чтобы не снесло ее вѣтромъ, онъ засунулъ руки въ карманы и, взглянувъ наверхъ, сдѣлалъ краткое наблюденіе надъ состояніемъ атмосферы. Тучи неслись съ крайнею быстротой мимо луны, то совершенно заслоняя ее, то дозволяя ей выглянуть въ полномъ блескѣ и пролить свѣтъ на всѣ окружающіе предметы; затѣмъ, онѣ снова набрасывались на нее съ удвоенной быстротою и снова погружали все въ непроглядную темь. "Право, такъ не годится!" сказалъ дядя, обращаясь къ погодѣ, какъ лично оскорбленный ею. "Это вовсе не то, что мнѣ требуется для путешествія. Рѣшительно не годится!" заключилъ онъ внушительно и, повторивъ это нѣсколько разъ, снова отыскалъ съ нѣкоторымъ трудомъ свое равновѣсіе, потому что y него немножко закружилась голова отъ долгаго смотрѣнія на небо, и пошелъ потомъ весело впередъ. "Домъ судьи находился въ Канонгэтѣ, a дядѣ надо было идти на другой конецъ Лейтскаго бульвара, такъ сказать, съ милю пути. Съ каждой стороны y него высились къ темному небу громадные, узкіе, разбросанные врозь дома, съ фасадами, потемнѣвшими отъ времени, съ окнами, не избѣгнувшими, повидимому, участи человѣческихъ глазъ и потускнѣвшими, впавшими съ годами. Дома были въ шесть, семь, восемь этажей вышиною; этажи громоздились на этажахъ, какъ въ дѣтскихъ карточныхъ домикахъ, бросая темныя тѣни на грубо вымощенную дорогу и еще усиливая ночную темноту. Кое-какіе масляные фонари торчали на большихъ разстояніяхъ другъ отъ друга, но они служили развѣ указаніемъ какихъ-нибудь грязныхъ калитокъ въ сосѣднихъ заборахъ или тѣхъ пунктовъ, на которыхъ общая дорога соединилась, уступами и извилинами, съ разными лежащими около нея низменностями. Поглядывая на всѣ эти предметы съ пренебреженіемъ, взглядомъ человѣка, который видывалъ ихъ и прежде слишкомъ часто и никогда не считалъ достойными своего вниманія, дядя шелъ по серединѣ улицы, заложивъ большіе пальцы каждой руки въ карманы своего камзола, напѣвая по временамъ разные мотивы съ такимъ зыкомъ и одушевленіемъ, что мирные граждане пробуждались отъ своего перваго сна и лежали дрожа въ своихъ постеляхъ, пока звукъ не замиралъ въ отдаленіи. Успокоивъ себя мыслію, что то былъ просто какой-нибудь забулдыга, отыскивавшій свой путь домой, они укрывались потеплѣе и погружались снова въ сонъ.
"Я разсказываю вамъ всѣ эти подробности и упоминаю, что дядя шелъ по серединѣ улицы, держа пальцы въ камзолѣ, для того, чтобы вы убѣдились, что, какъ онъ самъ часто говаривалъ, джентльмены, (и весьма основательно) — въ этой исторіи не было ничего необыкновеннаго, что вы и уясните себѣ, если уразумѣете хорошенько съ самаго начала, что дядя былъ человѣкъ вовсе не романическаго и не суевѣрнаго настроенія.
"Джентльмены, мой дядя шелъ, засунувъ пальцы въ карманы камзола, держась самой середины улицы и напѣвая то любовный куплетъ, то вакхическій, a когда то и другое ему надоѣло, посвистывая мелодическимъ образомъ, шелъ до тѣхъ поръ, пока не достигъ Сѣвернаго моста, соединяющаго на этомъ пунктѣ старый Эдинбургъ съ новымъ. Здѣсь онъ пріостановился на минуту, чтобы поглазѣть на странныя, неправильныя массы огоньковъ, висѣвшихъ одинъ надъ другимъ и иной разъ такъ высоко въ воздухѣ, что они уподоблялись звѣздочкамъ, свѣтящимся съ замковыхъ стѣнъ, съ одной стороны, и Кальтонова холма, съ другой, точно изъ дѣйствительныхъ воздушныхъ дворцовъ, между тѣмъ какъ старый живописный городъ спалъ тяжелымъ сномъ въ туманѣ и мракѣ подъ ними внизу. Голлиродскій дворецъ и часовня, охраняемые денно и нощно, какъ говаривалъ одинъ изъ пріятелей моего дяди, трономъ стараго Артура, высились нахмуренно и мрачно, точно угрюмые геніи надъ древнимъ городомъ. Я сказалъ, джентльмены, что мой дядя остановился на минуту, чтобы оглядѣться; послѣ того, сказавъ любезности погодѣ, которая немного прояснилась, хотя луна уже заходила, онъ, какъ и прежде, величественно пошелъ впередъ, держась съ достоинствомъ середины дороги и посматривая съ такимъ выраженіемъ, какъ будто желалъ встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь, кто вздумалъ бы оспаривать y него обладаніе дорогой. Но не встрѣтилъ онъ никого, кто бы захотѣлъ посоперничать съ нимъ насчетъ обладанія ею, и такимъ образомъ дядя продолжалъ свой путь, заткнувъ пальцы въ карманы камзола, кроткій, какъ овца.
"При концѣ Лейтскаго бульвара дядѣ приходилось перейти черезъ большое пустое пространство, отдѣлявшее его отъ переулка, въ который ему слѣдовало повернуть, чтобы прямѣе пройти къ дому. Въ тѣ времена на этомъ пустырѣ находилось отгороженное мѣсто, принадлежавшее одному каретнику, покупавшему y почтоваго управленія старые, негодные къ службѣ дилижансы. Дядя мой, большой охотникъ до всякихъ экипажей, старыхъ, юныхъ или средняго возраста, забралъ себѣ въ голову своротить съ дороги только для того, чтобы взглянуть сквозь частоколъ на старые экипажи каретника, которыхъ, сколько онъ помнитъ, было тутъ съ дюжину въ весьма разрушенномъ и запустѣломъ видѣ. Дядя, джентльмены, былъ человѣкъ пылкій и настойчивый; находя, что сквозь частоколъ плохо видно, онъ перелѣзь черезъ него и, усѣвшись спокойно на старой дрогѣ, принялся весьма серьезно разсматривать дилижансы.
"Было ихъ съ дюжину, было, можетъ быть, и болѣе, — дядя никогда не удостовѣрился въ этомъ въ точности и, какъ человѣкъ крайне правдивый насчетъ цифръ, не хотѣлъ говорить утвердительно о ихъ числѣ,- но сколько бы ихъ тамъ ни было, они стояли нагроможденные въ кучу и въ такой степени запустѣнія, какую только можно себѣ вообразить. Дверцы ихъ были сняты съ петель и брошены прочь, обивка оторвана и только кой-гдѣ еще придерживалась ржавыми гвоздиками; фонари были разбиты, дышла исчезли, желѣзо покрылось ржавчиной, краска сошла. Вѣтеръ свистѣлъ сквозь щели этихъ оголѣвшихъ деревянныхъ останковъ, и дождь, собравшійся на ихъ крышкахъ, падалъ капля по каплѣ во внутренность съ пустыннымъ меланхолическимъ звукомъ. То были, такъ сказать, разлагавшіеся скелеты отшедшихъ экипажей, и въ этомъ пустынномъ мѣстѣ, въ этотъ ночной часъ они казались страшными и наводящими уныніе.
