Тереза знала, что ей предстоит стать матерью, что она уже ею стала, но это ее как-то не касалось. Она спрашивала себя, может, все получилось бы иначе, если б ей достался этот женский жребий в других, более счастливых обстоятельствах, чем те, которые выпали на ее долю, если бы она, как другие матери, могла ожидать родов, будучи в более прочных отношениях с отцом ребенка — по крайней мере, внешне — или тем более супругой, в пристойном семейном доме. Но все это было для нее до такой степени немыслимо, что она не могла это отождествить с понятием «счастье».
Раз или два ей опять приходила в голову мысль — поскольку она теперь не ощущала в себе никакого намека на материнское чувство и никакого желания его ощутить, к тому же почти ничего не знала о младенцах, — а не могло ли все это быть лишь иллюзией, лишь заблуждением? Когда-то она не то читала, не то слышала, что бывает такое состояние, которое лишь похоже на беременность. Разве это так уж невообразимо в ее случае, раз ее душа ничего не знает об этом ребенке и не хочет знать, и то, что она физически перенесла в эти последние месяцы, было не чем иным, как раскаянием, укорами совести, страхом, в которых она не хотела себе признаваться и которые таким образом давали о себе знать? Но самым непостижимым было то, что она вовсе не хотела, чтобы время это побыстрее окончилось, более того, скорее даже побаивалась необходимости вновь очутиться в том мире, который она покинула. Сумеет ли она когда-нибудь вновь вернуться к нормальной жизни, вновь общаться с образованными людьми, заниматься каким-нибудь постоянным делом, быть женщиной, как все? Теперь она оказалась за пределами всякого бытия и всякой деятельности, и у нее не осталось никаких связей с миром, кроме связи с бесконечно далеким голубоватым кусочком неба, в который погружался ее взгляд, когда она сидела в уголке дивана, откинувшись на его спинку. Так разум Терезы метался, блуждал и грезил и с готовностью терялся в пустоте, словно предчувствуя, что как только она вернется к действительности, то ее встретят лишь заботы и горести.
Особенно задевало Терезу, что фрау Неблинг вроде бы вообще не замечает ее состояния, во всяком случае, никоим образом этого не показывает. В полдень обе женщины вместе обедали, потом фрау Неблинг уходила из дому и возвращалась лишь поздно ночью. Временами Терезу охватывало ощущение одиночества, словно внезапный ужас. И однажды ей пришло в голову почтовой открыткой пригласить к себе Сильвию. Однако, когда в следующее воскресенье та на самом деле приехала и спросила, может ли ее повидать, Тереза передала через фрау Неблинг, что она опять переехала, неизвестно куда.
Как-то раз, выглянув из окна, Тереза увидела своего брата, выходившего из-за угла. Едва успев отшатнуться в глубь комнаты, она несколько минут умирала от страха, что он ее увидел, войдет в дом и осведомится, здесь ли она. Потом устыдилась этой своей пугливости, вспомнив, что ему-то она меньше всех людей на земле обязана давать отчет. В остальном ей жилось хорошо и спокойно. Фрау Неблинг ни словом не намекнула на то, что дальнейшее пребывание Терезы под ее кровом может быть для нее неудобным или даже неприятным, денег Терезе покамест хватало, если будет нужно, она сможет и послать за врачом, который в любом случае будет помалкивать. Чтобы фрау Неблинг вдруг выгнала ее из дому вместе с ребенком, она считала немыслимым, а значит, и потом, живя здесь, можно будет все уладить.
В эти дни она иногда подумывала написать Альфреду, хотя и знала, что никогда этого не сделает. Тем не менее часто возвращалась к этой мысли, представляла себе, как он входит к ней, взволнованный, прямо-таки потрясенный ее судьбой. И мечтала дальше: он все еще ее любит, несомненно любит, и ее ребенка полюбит обязательно. Потом женится на ней, получит место сельского доктора, они заживут в красивой местности, она родит от него двоих детишек, нет, троих. Да разве не он, собственно говоря, является отцом и этого, ее первенца, которого она ждет? А тот, Казимир Тобиш, разве он действительно существовал? Разве в нем не чувствовалось что-то призрачное? Да не был ли он самим Сатаной? Альфред был ее другом, ее единственным другом, даже возлюбленным, хоть и не знал об этом. А его внешность чудесным образом преобразилась в памяти ее сердца. Его кроткое, слишком кроткое лицо облагородилось настолько, что стало походить на лицо святого. Голос его за давностью лет казался ей бархатным и необычайно чарующим, и когда она мысленно видела себя в его нежных объятиях на той обширной вечерней равнине, то ей тут же чудилось, будто они оба воспаряют над землей и медленно улетают в небо.
43
Апрельской ночью, дней на десять раньше, чем она ожидала, начались схватки. Она выпрыгнула из постели, постучала в дверь фрау Неблинг, однако той еще не было дома, подумала, что стоит спуститься вниз или хотя бы выйти на лестничную площадку и позвать домоправительницу. Но возле двери остановилась: боли утихли. Она вернулась в свою комнату и легла в постель. Однако спустя несколько минут боли возобновились. Может, еще не поздно поехать в больницу? Может, крикнуть из окна, чтобы подъехала какая-нибудь машина? А не пойти ли туда пешком? Ведь больница недалеко. Она опять поднялась, открыла шкаф, начала вынимать одежду и белье, но быстро утомилась, опустила руки и села. Вскоре начались новые, все более страшные боли, и она стала бегать по комнате, потом выскочила в прихожую, вернулась в комнату, прилегла, начала стонать и кричать. Решила, что ее услышали. Да и почему бы им не услышать? Разве с ней происходит что-то постыдное? Никто в доме не знал, кто она такая. Имя само по себе мало что значило. А все же — почему она назвалась своим настоящим именем? Почему вообще осталась в Вене? Разве не могла бы укрыться где-нибудь в деревне? И думала ли она, что это возможно — она в самом деле рожает? Она, Тереза Фабиани, дочь подполковника и дворянки, рожает ребенка? Значит, она действительно родит внебрачное дитя?
В открытой двери внезапно появилась фрау Неблинг с расширенными от страха глазами. Ну да, она еще на лестнице услышала крики Терезы. Что? Разве она кричала? О, это все пустяки. Ведь еще слишком рано. Минимум через десять дней. Просто она вскочила в ужасе, потому что ей приснился страшный сон. Фрау Неблинг удалилась. Тереза слышала, как та передвигала какую-то мебель, как ходила по соседней комнате — эти привычные звуки она слышала каждую ночь. Вот фрау Неблинг открыла окно и вновь закрыла. Тереза начала засыпать. Вдруг боль вновь ее разбудила. Чудовищным усилием воли она удержалась от крика, прикусила носовой платок и вцепилась в подушки. В своем ли я уме? — спросила она себя. Что я делаю, чего хочу? Ах, хоть бы я умерла. А может, и умру, и тогда все будет хорошо. Как мне жить с ребенком? И что скажет мой брат? В ее душе ожил весь позор ее девичьих лет. Ей показалось невероятным, страшным сном, что с ней произошли такие ужасные вещи, какие случались только с другими и о каких иногда писали в газетах или в романах, — что ее, Терезу Фабиани, должна была постичь та же участь. Разве уже было поздно положить этому конец? «Помогите! Помогите!» — вдруг закричала она. Вновь вскочила с постели, потащилась через соседнюю комнату к двери фрау Неблинг, прислушалась, постучала, ни звука в ответ.
Ей опять полегчало. Чего она, собственно, хотела от фрау Неблинг? Она ей не нужна. И никто ей не нужен. Она хочет быть одна и дальше жить так, как жила до сих пор. Так жить лучше. Потом опять легла в постель и тихо лежала, пока боли вдруг не набросились на нее с такой чудовищной силой, что она даже кричать не могла. Да и поздно уже было, наверное, звать кого-то на помощь. Нет, не надо никакой помощи. Она хотела умереть. Самое лучшее ей сейчас умереть, и ей, и ребенку, и с ней — всему миру.
44
Спасение пришло. Тереза лежала в смертельном и все же блаженном изнеможении. На столе горела свеча. Когда же она ее зажгла? Она не помнила. И ребенок был рядом. Он лежал с полуоткрытыми мигающими глазами на сморщенном некрасивом старческом лице и не двигался. Наверное, он был мертв. Наверняка даже. А если и не был мертв, то умрет через секунду. И это будет хорошо. Ибо и ей, матери, родившей его, надо умереть. У нее не хватило сил, чтобы повернуть голову, веки то и дело сами собой опускались, а дыхание было частым и коротким.
И вдруг ей почудилось, будто на лице ребенка что-то шевельнулось, ручки и ножки тоже задвигались, а рот скривился, как бы готовясь заплакать, и до ее слуха донеслось тихое жалобное повизгивание. Тереза перепугалась. Теперь, когда ребенок подал признаки жизни, его существование стало для нее тревожным, даже опасным. Мое дитя, подумала она. И это дитя было отдельным от нее, живущим для себя самого существом, у него было дыхание, зрение и голос, едва слышный повизгивающий голосок, который, однако, исходил от новой живой души, и это был ее ребенок. Но она его не любила. Почему же она его не любила, ведь это был ее ребенок. Ах, наверное, потому, что она устала, слишком устала, чтобы любить кого-нибудь вообще. У нее было такое чувство, словно она никогда уже не сможет до конца избавиться от этой усталости. «Чего ты хочешь в этом мире?» — спросила она мысленно, обращаясь к этому тихонько повизгивающему, сморщенному существу, в то же время протягивая к нему правую руку и пытаясь подтащить его к себе. Как тебе жить без отца и матери в этом мире и как быть мне с тобой? Хорошо, если ты сразу умрешь. Я всем скажу, что ты и не был жив. Кого это огорчит? Разве ты уже не был мертв? Разве я не ходила к трем или четырем женщинам, чтобы ты не родился на свет? Что же мне теперь делать? Бродяжничать с тобой на руках? Ведь я должна заботиться только о чужих детях. Надо мне было все же отказаться от тебя, и тогда ты не появился бы на свет. И ведь я тебя уже три или четыре раза убила до того, как ты родился. Что же мне делать с мертвым ребенком всю жизнь? Мертвые дети должны быть похоронены. Я вовсе не хочу выбросить тебя в окно, или в водоем, или в канал… Боже сохрани! Я хочу лишь так пристально на тебя посмотреть, чтобы ты понял, что ты мертв. Когда ты это поймешь, ты сразу уснешь и попадешь в царство вечной жизни. И очень скоро я последую за тобой. О, как много крови! Фрау Неблинг, фрау Неблинг! Ах, зачем же я ее зову? Найдут уж меня как-нибудь. Иди ко мне, малютка, иди, маленький Казимир… Ведь ты не станешь таким же подлым человеком, как твой отец, верно? Иди сюда, тут тебе будет удобно. А я тебя хорошенько укрою, чтобы тебе не было больно. Тут под подушкой так хорошо спится и так хорошо умереть. Еще одну подушку, чтобы тебе было теплее… Прощай, дитя мое. Один из нас никогда не проснется — или мы оба заснем навеки. Малыш мой, ведь я тебе добра желаю. Я была бы тебе плохой матерью. Я тебя недостойна. Тебе просто нельзя жить. Ведь мой долг — чужие дети. Для тебя у меня нет времени. Спи спокойно, спи спокойно…
