раввинша!.. Это иноверка устроила такой шум. И она же, как раз это принесла… «Штафета» — добавила она. — Письмо запечатанное. Барыня, говорит, велела передать рабину. Это очень важно. Чтобы передали ему лично… А когда она это говорила, вбежал мужик и закричал: «Даша, твоя хата горит! Твоя сданная внаем хата, где барыня живет!..» Все необрезанные побежали вместе с ними…
Рассматривая странное письмо, запечатанное черным сургучом, Стерна вернулась в маленькую комнатку мужа. Она вошла туда на цыпочках, чтобы не разбудить больного. Но увидала, что он бодрствует. Ребе сидел на кровати, широко раскрыв глаза. Как только реб Шнеур-Залман увидел жену, он поднял свою слабую руку и протянул к ней дрожащий палец:
— Что это у тебя там, Стерна? Не для меня ли?
Это напомнило ей о «посланце», про которого с таким трепетом несколько раз спрашивал сегодня реб Шнеур-Залман.
Но чтобы не вызвать у больного излишнего беспокойства, Стерна вертела письмо в руках с видом легкого пренебрежения немолодой раввинши, которая уже привыкла, слава Богу, что ее мужа не оставляют в покое, даже когда он болен…
— Зачем это тебе надо? Наверное, опять какое-то пожертвование с просьбой… — Она оглянулась на красный отблеск в окошке и добавила не слишком осторожно: — Тебя, конечно, разбудили!.. Сколько раз этим ослам было сказано — и ничего не помогает! Они говорят, что на околице села пожар… Какая-то иноверческая хата, говорят, горит…
4
Произведенное впечатление оказалось не таким, как ожидала Стерна. Ее слова не успокоили больного, а наоборот. Реб Шнеур-Залман попытался встать, насколько ему позволили слабые силы.
— И пожар тоже?.. Стерна, дай сюда письмо! Пожалуйста!..
После этого раввинша уже не могла противиться воле больного. Она сама взломала сургуч и подала мужу вскрытое письмо.
Реб Шнеур-Залман нетерпеливо пробежал письмо глазами и схватился за сердце. Листок бумаги выпал из его пальцев и скользнул на пол.
— Стерна, — простонал он, — она действительно это сделала… жертвоприношение… Она нашла в себе силы!
Раввинша подняла письмо и развернула его в скупом свете свечки. В письме были только две строчки: «Ребе, я поняла ваш намек — остановить нечистую кровь. Молитесь за нас…»
Подписи не было. Но нетрудно было догадаться, чья «нечистая кровь» имелась здесь в виду и за каких это «нас» надо было молиться.
Стерна не выдержала больше и расплакалась. В лучистом сиянии своих женских слез она вдруг увидела связь между сном своего великого мужа и пожаром на околице села.
— Горе мне! Горе мне! — закричала она, заламывая руки и глядя на красный отсвет в окошке. — Так это она… Конечно, она…
— Стерна, — простонал больной, — я уже видел этот огонь. Еще раньше… Видел его в своих мыслях. До сих пор жертвоприношение праотца нашего Авраама было лишь в горних сферах. Теперь же — и в нижних сферах тоже. Китруг будет отменен… — Его голова медленно опустилась на лежанку, а губы шептали: — Господь, полный милосердия! Узри силу народа Твоего Израиля. Каждый сын еврейского народа — это праотец наш Исаак на жертвеннике. Каждая дочь еврейского народа — это Хана и ее семеро сыновей. [448]
Не постучав, в комнатку вбежал запыхавшийся Мойшеле, младший сын ребе, и помешал молитве отца своим будничным возбуждением:
— Папа, мама, доброй недели!.. Я опоздал… Но я принес добрую весть…
— Ш-ш-ш! — зашипела на него мать.
Только тогда Мойшеле увидал, как пожелтело лицо отца, как он измучен, как бессильно лежит, вытянувшись в постели, как у него из-за болезни закрываются глаза…
— Отцу не стало лучше?.. Нет? Конечно, ты испугалась… Парубка послала. Ты думала, это горит у нас?.. А это совсем другой конец села. Какая-то иноверческая хатенка, говорят…
И вдруг он заметил, что закрытые, казалось, глаза его отца на самом деле открыты и сурово пронизывают его своим взглядом. Бледные губы под седыми пышными усами двигались, а голос отца доносился словно издалека:
— Эта иноверческая хатенка, сын мой, подобна жертвеннику… трем жертвенникам… Скажи, что за весть ты принес?
— Добрую весть… — снова оживился Мойшеле. — Отец, у Березины, [449] рядом с нашим Борисовом, француз потерпел тяжелейшее поражение. Все его войско разбито. Нечестивец Наполеон бежал с позором за границу. Оставшиеся французские войска бродят, как стадо без пастуха…
Взгляд реб Шнеура-Залмана стал еще пронзительнее:
— Я знаю! Это был отменен китруг… Но — ты!.. Кто об этом тебе сообщил?
Мойшеле задрожал всем телом, как когда-то в Лядах, когда отец поймал его за чтением Евангелия. Он буквально лишился дара речи.
— Скажи, скажи! — слабым голосом, но строго приказал ему реб Шнеур-Залман. — Пусть мама тоже услышит…
— Помещица… — промямлил Мойшеле, — из Курска приехала… Навестила нашу квартиру… рядом с тем местом, где проходила общественная молитва…
— А как ее зовут, эту помещицу?..
— Как зовут?.. Катериной ее зовут. Катериной Обольяниновой… Она здесь случайно проезжала… Узнала, где мы живем…
— Случайно, говоришь? Та самая, которая… в Петербурге… Она — твоя «обратная сторона». [450]
Его голос стал слабее. Потом ребе замолчал. Однако сразу же снова оживился и заговорил, задыхаясь, делая над собой последнее усилие:
— Раввинша, китруг против народа Израиля отменен… Но китруг против нас самих я уже не могу отменить… Нет больше силы!.. О, помоги мне, Стерна! Приподними меня, чтобы я мог сказать видуй… [451] Приподними меня… сказать видуй… Мое время пришло…
***
В ту же ночь реб Шнеур-Залман скончался. А его святое тело увезли для погребения в Гадич, [452] туда, где жила его дочь Фрейда.
То, на что он перед кончиной намекал своему сыну Мойшеле, тоже свершилось. Полтора года спустя Мойшеле оставил жену и детей и бежал в Петербург, о чем втихаря заранее сговорился с Катериной Обольяниновой, отец которой был обвинителем его отца во времена императора Павла…
Хасиды Хабада потихоньку поговаривают об этом между собой до сих пор. Они словно обжигаются при этом горячими углями, вздыхают и ищут причину, по которой Старого ребе постигло такое наказание. И блуждают при этом, словно в дремучем лесу.
Одни говорят, что это случилось потому, что «старый ребе» проклял своих преследователей Аврома Переца и Лейба Неваховича, и потому они и их дети крестились. Другие говорят иначе… Точно никто не знает.
Наследник Старого ребе, реб Дов-Бер, прозванный Средним ребе, своей великой набожностью, и реб Менахем-Мендл, автор книги «Цемах Цедек», своей мудростью полностью стерли это пятно с имени великой семьи и сделали ее святой на веки вечные. Из местечка Ляды, которое сгорело после войны с французами, свет книги «Танья» перешел в местечко Любавичи, [453] а оттуда
