— Ни за что…
Она улыбнулась:
— Верно, всегда попадаешь ни за что… Ты хорошо знаешь Париж? Можешь сообразить, куда нас везут?
Сквозь густо закрашенные окна трудно было что-нибудь разглядеть.
— Кажется, мы уже выехали из Парижа… Мостовая не та.
— Видать, нас везут во Френ, — сказала женщина.
Волосы у нее были серые от пыли, зубы желтые, ногти грязные… От нее несло, как от человека, не мывшегося долгое время. Бедная, бедная девушка! Перехватив мой взгляд, она сказала:
— Эти мерзавцы здорово меня отделали, самой смотреть противно… Но они ничего от меня не добились!
Снова по всему моему телу разлилось какое-то незнакомое мне ощущение — очевидно, страх, как я теперь понимаю. Но тогда я еще не знала, что со мной происходит. Так принимают за недуг первое любовное томление… Но моей спутнице, очевидно, все это было не впервой, она положила руку мне на плечо, и странное недомогание постепенно прошло.
— Привыкнешь, — сказала она. — Покрепче презирай их, это помогает!
Машина остановилась. «Выходи!» — раздалась команда.
— Френ, — проронила женщина.
Не знаю, отчего они так торопились в тот день… Все по-прежнему шло в бешеном темпе, словно в фильме, который крутят слишком быстро. Под несмолкаемые «schnell, schnell» у меня отобрали в канцелярии вещи… Огромные проходы, с галереями по обе стороны, одна над другой, бог знает сколько этажей, и тысячи запертых дверей… Возможно, все было не такое уж огромное, как мне показалось, возможно, и запертых дверей здесь было не так уж много, возможно, это был лишь обман зрения, ибо все слишком походило на фильм, на Синг-Синг, на тюрьму из папье-маше, на чудовищный сон… Как я могла попасть сюда. Непостижимо! Сейчас меня запрут!..
Я провела в тюрьме Френ больше двух недель, точнее — семнадцать дней. Ни за какие блага не согласилась бы я вычеркнуть их из своей жизни. Великое мужество заключенных там людей просачивалось сквозь все стены, сквозь все затворы, распространялось по всему Парижу, по всей Франции, и я была там, с ними. Никто никого не любит? Бедная Женни, она не знала, что такое союз не на жизнь, а на смерть, с людьми чужими, но близкими, как собственное сердце.
За мной пришли… «Schnell, schnell!» — торопила надзирательница… Я не успела даже обнять Маргариту, — со мной в камере сидела женщина по имени Маргарита.
У ворот тюрьмы меня ждала мадам де Фонтероль. При виде ее я удивилась, насколько я вообще способна была удивляться… «А вот и мадам де Фонтероль…» — подумала я.
В метро я видела людей, как сквозь пелену тумана, как в чересчур накуренном помещении. Когда представляешь себе собственную смерть, иной раз думается: «Я умру, а поезда метро будут ходить по-прежнему». Сейчас я проверяла на себе справедливость этой мысли: я была мертва, а поезда метро продолжали ходить. Для того я и воскресла, чтобы убедиться в этом. Поезд мчался вперед, и я вместе с ним. Я была жива. Маргарита осталась там, и мне не дали возможности даже поцеловать ее.
Мадам де Фонтероль проводила меня до гостиницы. Меня точно оглушило, я не отвечала на ее расспросы. «Пойдемте ко мне, — уговаривала меня мадам де Фонтероль, — примете теплую ванну, вам будет хорошо…» Я еле держалась на ногах от усталости. «Вечером, только не сейчас». Она ушла.
В вестибюле гостиницы дежурил мой коридорный.
— Здравствуйте, мадам!.. — Он бросился за ключом от моей комнаты и подал его мне.
Впрочем, он догнал меня на лестнице, взял у меня из рук ключ, сам отпер дверь… Кажется, он тут же вернулся с двумя кувшинами горячей воды. Потом снова появился, на сей раз с подносом…
— Кофе с молоком, — сказал он, — хлеб, масло…
Я все еще неподвижно сидела в кресле… Тогда он вынул из кармана два больших яблока, положил их на стол возле подноса и быстро вышел.
Мадам де Фонтероль пришла за мной под вечер. Она непременно хотела накормить меня обедом. «Нет, — отказалась я, — не могу, спать хочется…» И только на следующий день, проспав восемнадцать часов кряду, я пришла в себя… Горничная сказала, что мадам де Фонтероль ждет меня в кабинете сына, в том самом кабинете, где я должна была встретиться с английским журналистом. Я совершенно растворилась в каком-то неизъяснимом блаженстве, оттого что помылась, оттого что провела ночь на каком-то пуховом облаке. Однако, будь это возможным, я вернулась бы к Маргарите.
Мы сидели на диване, против камина из черного мрамора, громко тикали часы с большим белым циферблатом. Стены, до самого потолка уставленные книгами… прекрасные переплеты, позолота… Мадам де Фонтероль смотрела на меня своими внимательными серыми глазами. Наконец она произнесла:
— Чарли глубоко сожалеет о том, что с вами произошло по его вине…
— При чем тут он? Откуда он мог знать, что к вам нагрянет полиция?
Серые глаза мадам де Фонтероль смотрели на меня все с тем же сочувственным и внимательным выражением:
— Конечно, он не виноват, но вы сами понимаете, ему тяжело… Счастье еще, что вы так легко отделались… Мы всех поставили на ноги… Это В. — министр, друг Женни… он все еще министр — вызволил вас оттуда… Пожалуй, вам следовало бы поблагодарить его…
— И не подумаю!
Мадам де Фонтероль чуть заметно улыбнулась:
— Ваше дело… Что касается прочих гостей и меня самой, гестапо сразу же поняло, что оно на ложном пути… Я никогда не приглашаю к себе людей, причастных к политике… Вся эта история — результат злостного доноса.
— А Чарли? Его не схватили? Одно то, что он англичанин…
На этот раз мадам де Фонтероль улыбнулась, улыбнулась широко, весело; у нее безупречные зубы — прекрасные зубы для женщины ее возраста.
— Не следовало бы вам говорить, но Чарли убежал по крышам… Настоящий акробат!
— Как хорошо, что он не попался…
— Да, — отозвалась мадам де Фонтероль, — так, конечно, лучше… для всех нас…
Наступило молчание — оно не тяготило нас… Мне нравятся женщины, вроде мадам де Фонтероль. Светские дамы обычно плохо воспитаны, многого не понимают и поэтому бывают очень бестактны, просто грубы. Они умеют держать себя за столом, только и всего, да и то потому, что не голодны… А коридорный, когда я вернулась, сказал мне лишь: «Здравствуйте, мадам!» Я вспомнила яблоки, которые он вынул из кармана, и глаза мои снова наполнились слезами. Никто никого не любит?.. Но вот с мадам де Фонтероль мне было хорошо. Она говорила только самое необходимое, а остальное лишь подразумевалось, давало простор воображению.
— Чарли чувствует себя виноватым перед вами, — продолжала она, — он просил меня позаботиться о вас… Извините мою назойливость… Мы живем в тяжелое, тревожное время… Особенно мы, женщины… Мой сын далеко…
У меня не хватило духу спросить, где он: возможно, в плену. Я видела ее поблекшую кожу, морщинки вокруг рта, черное шерстяное платье, маленькие, усыпанные бриллиантами часики, приколотые на груди, слева… Моя мать тоже носила так часы. И в глазах мадам де Фонтероль я уловила напряженное, беспокойное, ищущее выражение, какое бывало в глазах моей матери, какое бывает в глазах всех матерей; оно остается у них с тех времен, когда им приходится угадывать, что нужно крохотному существу, которое еще ничего не может объяснить. А взрослые дети могут, но не хотят ничего объяснять, и жизнь их еще более таинственна, нежели жизнь новорожденных. И если не проникнуть в эту тайну, как же оградить их от напастей, которые грозят им на каждом шагу? Матерям кажется, что им дано распознавать и предотвращать все напасти… Не знаю, отчего у мадам де Фонтероль появился вдруг этот взгляд, возможно, оттого что она заговорила о сыне, но взгляд этот напомнил мне о моей матери и заставил острее почувствовать свое одиночество. И вспомнить Маргариту. Мадам де Фонтероль наливала вино в граненые, сверкающие, как алмаз, бокалы.
— Глоток портвейна вас подбодрит… — сказала она.
Я очень люблю портвейн. Особенно с бисквитами. Но сейчас я не в состоянии была пить…
— Знаете, — возможно, вы сочтете меня глупой… Ведь не в моих силах помочь ей… В одной камере со мной сидела женщина… Нет, не могу пить…
— Сочтете меня глупой… — как эхо повторила за мной мадам де Фонтероль.
Наступило молчание… потом она спросила:
— Как ее зовут?.. Не попытаться ли нам ей помочь…
— Ей нельзя помочь. Ей грозит смертная казнь. Нет ни малейшей надежды…
— Пока человек жив… Скажите мне ее имя, Чарли многое может сделать… Так и быть, признаюсь: он удрал через эту дверь, — она кивнула на маленькую дверцу слева от камина, — и может в любую минуту через нее же вернуться… Вы помните Жака Вуарона, мадам?
— Жако? Ну конечно! У вас есть какие-нибудь сведения о нем?
— Да… он бежал из плена… Мосье Вуарон просил передать, что когда вы отдохнете и захотите его видеть…
