В общении с людьми он был то учтив, то груб, то обходителен, то надменен, смотря по умонастроению. В его манере держать себя не было ни тени вульгарности и в то же время — ни малейшей искусственности. Замечу мимоходом — что за редкостный дар уменье держать себя! Сколь трудно его определить, сколь несравненно труднее к нему приобщиться! Оно важнее богатства, красоты и даже таланта, с избытком возмещает их и не нужно, пожалуй, только гению. В этом искусстве нужно совершенствоваться неустанно, сосредоточивая на нем все внимание, не щадя сил. Тот, кто достиг в нем наивысшей ступени, то есть: кто умеет применительно к цели очаровывать, проникать в душу, убеждать — тот владеет сокровеннейшей тайной дипломата и государственного деятеля, тому нужен лишь благоприятный случай, чтобы стать «великим».
Le plaisir de la societe entre les
amis se cultive par une ressemblance
de goût sur ce qui regarde les moeurs,
et par quelque différence d'opinion
sur les sciences; par là ou I'on s'affermit
dans ses sentiments, ou l'on s'exerce
et I'on s'instruit par la dispute.
La Bruyère[186][187]
У месье де В.[188] был званый вечер; из англичан приглашения получили только лорд Винсент и я, а так как особняк де В. находился на той же улице, что и гостиница, где я жил, мы вместе отобедали у меня и пешком отправились к министру.
Общество было такое же чопорное и скучное, как всегда на парадных вечерах, и мы оба чрезвычайно обрадовались, завидев месье д'А.,[189] блестящего собеседника, пользующегося также некоторой известностью в качестве ультраправого писателя. Возле него в дальнем уголке гостиной собралась группа гостей, и мы воспользовались нашим знакомством с этим учтивым французом, чтобы присоединиться к ней. Разговор почти исключительно вращался вокруг литературных тем. Кто-то упомянул об «Истории литературы» Шлегеля,[190] о той строгости, с которой он говорит о Гельвеции[191] и о философах его школы, и тотчас завязался спор о том, какой вред вольнодумцы нанесли философии.
— Что до меня, — сказал Винсент, — я никак не возьму в толк, почему хотят, чтобы в сочинениях, где много правды и некоторая доля лжи, много хорошего и некоторая доля дурного, мы видели только дурное и лживое, полностью исключая все правдивое и хорошее? Каждый, кто обладает умом достаточно живым и острым, чтобы находить удовольствие в чтении метафизических трактатов, сумеет сам, именно благодаря этой живости и остроте ума, отделить зерно от плевел, истину от лжи. Люди молодые, легкомысленные, поверхностные — те в самом деле зачастую впадают в заблуждения и неспособны распознать их нелепость. Но скажите — разве люди молодые, легкомысленные, поверхностные имеют привычку читать философские сочинения, в которых исследуются самые отвлеченные, самые сложные проблемы? Нет! Нет! Поверьте мне — во вред нравственности и добродетели идет именно то занятие, которое месье Шлегель рекомендует, — чтение изящной литературы. Драма, поэма, роман, понятные и приятные всем, даже самым фривольным умам, — вот подлинные враги религии и нравственного совершенствования.
— Ma foi![192] — воскликнул месье де Г., бездарный писатель и страстный читатель романов. — Уж не хотите ли вы лишить нас изящной словесности — запретить выход в свет наших романов и сжечь наши театры?
— Разумеется нет! — ответил Винсент. — Ив этом вопросе я расхожусь с некоторыми современными английскими философами, к большинству которых я, впрочем, питаю глубочайшее уважение. Я не хочу отнять у жизни человеческой ни одного из ее наслаждений, ни одной из ее радостей, но я хотел бы обезвредить все, что есть пагубного в изящном; если бы посреди моих цветов оказалась змея, я не стал бы вырывать цветы, я убил бы змею. Рассудите—кто же те, на кого художественный вымысел и литература оказывают вредное действие? Мы уже видели — люди легкомысленные и верхогляды. А кто извлекает из них пользу? Те, что обладают упорядоченным, рассудительным умом; и, наконец, — кто извлекает из них удовольствие? Все человечество! Так Не лучше ли вместо того, чтобы, изгнав из нашей Утопии[193] поэзию и художественный вымысел, лишить некоторых людей пользы и всех — удовольствия, — не лучше ли было бы исправить умы, находящие дурное там, где, будь они надлежащим образом воспитаны, они находили бы хорошее? Согласимся ли мы с Гельвецием в том, что все люди рождаются с одинаковой способностью к совершенствованию, или же присоединимся к мнению всех остальных метафизиков, гласящему, что воспитание может развить ум человеческий до степени, определить которую пока еще невозможно, — все равно, нам должно быть ясно, что мы можем внедрять здоровые воззрения вместо ложных и излагать общераспространенные истины в столь же вразумительной и доступной форме, в какой излагаются общераспространенные заблуждения. Но если в деле воспитания наших детей мы выполним эту задачу, которую все мы считаем совсем нетрудной; если мы станем укреплять, а не расслаблять их умы и прояснять, а не затемнять их взгляды, — мы тем самым, с этого момента, устраним пагубное воздействие художественного вымысла, и так же, как мы сызмальства научаем детей пользоваться ножом, не калеча себе пальцы, — так же мы научим их пользоваться вымыслом, не обращая его себе во вред. Кому из людей, умеющих мыслить по-философски, когда-либо вредило то, что они читали романы Кребильона[194] или смотрели комедии Мольера?[195] Поймите же меня правильно, месье де Г.! Верно — я считаю, что изящная словесность (как ее принято называть) вредна для верхоглядов; но из-за этого я не расправился бы с литературой, а расправился бы с верхоглядами.
— Я не согласен с теми, — сказал месье д'А., — кто считает, что это такая уж легкая задача; невозможно сделать мудрыми всех людей.
— Нет, — ответил Винсент, — но возможно, во всяком случае до известной степени, сделать мудрыми всех детей. Поскольку вы никак не можете отрицать могущественного воздействия воспитания, вы должны признать, что оно по меньшей мере разовьет в детях здравый смысл; ибо если оно этого не может — значит, оно вообще бессильно. А ведь здравый смысл — все, что требуется, чтобы отличать хорошее от дурного, будет ли то/в жизни или в книгах. Но для этого — воспитание впредь должно заключаться не в том, чтобы в школе просвещать, а в семье — отуплять; вы не вправе парализовать действие здравого смысла, внушая детям предрассудки или потворствуя их слабостям; в деле воспитания вы, быть может, не достигнете высшей его цели, но вы по меньшей мере обязаны все сделать для того, чтобы расчистить путь к ней. К примеру сказать, в отношении художественного вымысла вы не вправе действовать так, как принято в современном воспитании — допустить болезнь, а затем пичкать ребенка теплой водицей, думая этим изгнать недуг; вы не вправе позволять вашему ребенку читать изящную литературу, не преподав ему ни единого принципа для суждения о ней — иначе еще не окрепший ум весь пропитывается ядом и настолько расслабляется длительным его употреблением, что уже неспособен переварить противоядие. Нет, сперва укрепите интеллект ребенка, развивая суждение, а затем уже услаждайте его фантазию художественным вымыслом. Не волнуйте его воображение описаниями любви и славы, покуда вы не сделаете его способным правильно судить о том, что такое любовь и слава. Словом — научите его размышлять, прежде чем вы предоставите полную свободу его фантазии.
Наступила пауза. У месье д'А. вид был весьма недовольный, а бедняга де Г., по-видимому, заподозрил, что, так или иначе, его мастерство как сочинителя романов— под сомнением. Чтобы успокоить их, я затронул тему, позволявшую несколько польстить их национальному чувству: я незаметно перевел разговор на характер французов.
— Я не знаю характера, — сказал Винсент, — который так часто бы описывали и так плохо бы понимали. Вас считают поверхностными. Мне кажется, нет на свете народа, в отношении которого этот упрек был бы менее заслужен. Что касается немногих избранных, то ученые других наций, как всем известно, считают ваших философов, ваших математиков, ваших естествоиспытателей величайшими авторитетами и зачастую обращаются к ним. В отношении большинства этот упрек еще менее обоснован. Стоит только сравнить вашу толпу, будь то джентльмены или плебеи, с толпой в Германии, Италии, даже Англии, и, несмотря на национальные предубеждения, я должен буду признать, что это сравнение будет целиком в вашу пользу. Невежество и тупость английского сквайра, английского юриста, английского petit maître[196] вошли в поговорку. У вас те классы общества, которые соответствуют этим кругам в Англии, весьма осведомлены в литературе и зачастую довольно хорошо в науке. Точно так же ваши коммерсанты, ваши рабочие, ваши слуги по своему умственному развитию, широте кругозора и свободе от предрассудков стоят неизмеримо выше представителей тех же слоев общества в Англии. Но бесспорно у вас решительно все притязают на то, чтобы быть savants,[197] и в этом основная причина, почему вас осуждают, как пустозвонов. Мы видим, что у вас и утонченный джентльмен и petit bourgeois[198] изображают собою критика или философа; а поскольку он отнюдь не равен ни Скалигеру,[199] ни Ньютону,[200] мы забываем, что перед нами всего навсего bourgeois[201] или petit maitre, и клеймим ваших философов за то верхоглядство, которым, если судить справедливо, следует попрекать данного скользящего по поверхности представителя породы пустозвонов. Действительно, мы, англичане, не выставляем себя в таком невыгодном свете; наши щеголи, наши лавочники не изощряются в крайне посредственных философских суждениях о природе человеческого разума и о beaux arts;[202] но почему это так? Не потому, чтобы они были более сведущи, нежели подобные им людишки во Франции, а потому, что они гораздо невежественнее их; не потому, что они могли бы сказать на эту тему гораздо больше, а потому, что они вообще ничего не могут сказать.
