Ни суетни, ни истерической нервозности в толпе не заметно. Все как-то настороженно тихи. Деловито шепчутся. Изредка только прорывается негромкий окрик:
— Генерал М. здесь?
— Здесь.
— Мичман Р. Ищут мичмана.
- Есть!
И опять только тихий гул. Ночь теплая, темная. Чуть-чуть накрапывает дождик. Подымаюсь с толпой на палубу. Никто никаких пропусков не спрашивает.
— Постараемся пробиться в каюты,—советует
В.— Погода, кажется, будет скверная.
Но в каюты уже не пробраться.
— Интересно, как мы двинемся. Ведь машины не
работают,— говорю я.
— Может быть, еще наладят. Ведь не останемся
же мы здесь! Слышите пальбу? Это, говорят, атаман
Григорьев берет Одессу-Товарную. Пожалуй, ночью
они будут уже здесь.
Пароход набивается все плотнее и плотнее. Уже трудно двигаться по палубе.
— Постойте здесь,—говорит В.—Я попробую
пробраться глубже.
Я подошла к борту и стала глядеть в море.
Тихое, темное и спокойное было море, наша новая дорога в неизвестное. Пахло мокрым канатом. Поблескивали огоньки на рейде, где большие, серьезные и важные корабли, набитые важными и сведущими персонами, таинственно переговаривались световыми сигналами. Готовились в дальний путь, в свободные моря, к спокойным берегам.
— Пропадать будем,—тихо пробормотал кто-то
около меня.— Если не найдут буксира, чтобы увел
нас на рейд, крышка нам. Канун да ладан.
— Ба-ба-бах! — отвечала ему Одесса-Товарная.
— Зарево! Видите?
— В городе, говорят, уже грабят.
— Господи! Господи!..
И вдруг кто-то тихо запел. Красивый женский голос. Я нагнулась: примостившись на чемодане, сидела молоденькая нарядная барышня. Покачивала ножкой, перекинутой через колено, и задумчиво пела цыганский романс:
Где бы ни скиталась я душистою весною,
Я вижу тот же сон, и им волнуюсь я…
Поет!
— Как это так вы можете петь? — удивился кто-
то.
— А мне все равно. Надоело.
— Видно, еще не много претерпели!—продол
жал удивлявшийся.
— Ну нет, все-таки порядочно. Усадьбу сожгли,
брат пропал без вести… Еле успели удрать.
— А вы что же, помещица, что ли?
— Я-то? Я еще и института не кончила.
Повернула лицо к тихому морю и снова запела:
…душистою весною…
Я вижу тот же сон…
Сидит на чемодане, болтает ногой в светлом башмачке, живет мечтой.
А рядом кто-то, не то вздыхая, не то икая, жует
булку. А маленький пузатенький господин робко у меня спрашивает:
— Вы, извините, госпожа Тэффи? Я, извините, Беркин. Я немного вас уже видал. Может быть, вы мне можете дать совет? Я не знаю, оставаться мне на пароходе или вернуться в Одессу?
И уже шепотом:
— У меня при себе крупная сумма. Вы мне можете поручиться, что на пароход не пролезли большевики?
— Да я-то почем знаю? Вы же видите, что я сама здесь.
— Вы здесь, но, может быть, вы не рискуете, а я рискую так, как я вам уже сказал… Простите, но меня, извините, очень знобит исключительно от страха, так как имею на себе фуфайку… Так вы советуете остаться? Умоляю вас, я сделаю, как вы решите!
— Ну как же я могу брать на себя ответственность!
— Ну, я же вас умоляю!
Я взглянула на него: все лицо дрожит, и углы рта опустились — плачет, что ли?
— По-моему, оставайтесь здесь. Здесь спокойнее, а в город как вы теперь проберетесь? Темно, пусто — вас еще ограбят.
— Уф, как вы, однако, правы! Ну, вот я уже и спокоен.
Вернулся В.
— Все каюты и коридоры битком набиты. Нашел место только в ванной. Там, кроме нас, будут еще двое. Вам уступили скамеечку, я и еще одна личность на полу и один в ванне. Вещи наши уже свалены в трюм.
Подошел инженер О. и рассказал новости: из пароходной команды нет ни души. Все убежали в город, очевидно, желая сдать пароход большевикам. Машина разобрана, многих частей не хватает. Не то унесены они или уничтожены с умыслом — чтоб не дать нам уйти и увести «Шилку», не то просто в целях ремонта. Нашли забившихся в трюм китайцев, пароходных слуг. Они сначала делали вид, что ничего не знают и не понимают, но когда им пригрозили револьвером, указали, где спрятаны кое-какие части машин. Тотчас начали разыскивать среди
пассажиров механиков и инженеров. Вызвался О. и еще двое-трое и приступили к работе. Надеются собрать машину. Но работы много, и придется кое-что самим смастерить. Не хватало каких-то подшипников. Если удастся починить — мы спасены. А нет, так дело дрянь.
Начали искать среди пассажиров моряков, чтобы взяли на себя командование. Нашлось несколько человек, и выбрали командиром капитана Рябинина…
Но, собственно говоря, публика ничего обо всех этих делах не знала и даже не спрашивала. Размещали ручной багаж, чтобы удобнее было сидеть, укладывали детей спать, устраивали жизнь. Инженер О. спустился в машинное отделение.
Я пошла бродить по пароходу. Кое-где в толпе мелькнули знакомые лица: профессор Мякотин, Федор Волькенштейн, Ксюнин, Титов… Товарищ министра юстиции Ильяшенко (впоследствии убитый большевиками).
На полу в коридорах, на лестницах, на связках каната, под трубой, на скамейках, под скамейками — всюду лежали и сидели люди.
— Господа! Да ведь мы поехали! —закричал
вдруг чей-то радостный голос.— Мы едем!
— Пошли! Пошли!
Тихо поворачивался берег, поворачивались огоньки на рейде.
— Идем!
Но машина не стучит и дыма из трубы не видно.
— Буксир! Буксир нас ведет.
— И то слава богу. Хоть на рейд поставят. Хоть
подальше от проклятого берега будем.
Буксир «Рома» вел нас на рейд.
А потом что?
Вот и мы, «как большие», стоим на рейде.
Между пароходами стали сновать лодочки…
Одна лодочка причалила к нашей «Шилке». По трапу поднялся какой-то зловещий одессит, разыскал своих знакомых, безмятежно жевавших финики, и клятвенно уверил их, что они неминуемо погибнут. Знакомые выплюнули недожеванные финики и предались бурному отчаянию, а одессит, с видом человека, исполнившего тяжелый долг, деловито шагнул через борт и спустился в свою лодочку.
Мой новый приятель, «извините, Беркин», вдруг
засуетился и решил тоже раздобыть лодку и наведаться на какой-нибудь пароход.
— Зачем вам это нужно?
— Ну, все-таки узнаю, как там у них, и расскажу,
как тут у нас.
Лодочники драли совершенно несообразные деньги, но желающих разузнать и рассказать нашлось довольно много.
«Извините, Беркин» побывал на двух пароходах.
— Ну, я же им порассказал!..
— Что же вы рассказали?
— Рассказал, что нам сообщили по радио, что
с моря идут большевики. Из Севастополя.
— По какому радио? У нас ведь аппарат не
действует.
— Отлично себе действует…
— Да мне только что говорил мичман, который
этим заведует.
— А вы ему верите? Так вы лучше мне верьте.
— Откуда же вы знаете?
Вранье было явное и определенное.
Лодки продолжали сновать между пароходами. За баснословные деньги ездили люди попугать друг друга. Для такой великой цели разве чего пожалеешь!
Беркин ездил три раза.
— Больше я уже себе позволить не могу. Лодоч
ники такой нахальный народ и пользуются челове
ческой бедой.
Под утро врали угомонились.
Наше пароходное начальство волновалось тремя вопросами — как двинуть «Шилку», откуда достать уголь для топки и чем накормить пассажиров.
Китайцы, которым снова пригрозили, показали запас рису и консервов. Но всего этого было мало.
Недалеко от нас на рейде оказался пароход, везший из Севастополя в Одессу провиант. Попросили у него продовольственной помощи. Пароход отказался и заявил строго, что идет в Одессу разгружаться.
— Да ведь там большевики!
— А нам до этого дела нет,— отвечал пароход.
Тогда «Шилка» возмутилась и открыла военные
действия: послала две шлюпки с пулеметами добывать провиант.
386
Провиант добыли, но обиженный пароход пожаловался французскому кораблю «Жан Барт». «Жан Барт» грозно заорал на «Шилку»:
— Разбойники! Большевики! Объяснить немед
ленно, не то…
«Шилка» отвечала с достоинством и с сентимен-том, что, мол, у нее на борту голодные женщины с голодными детьми и что, мол, французы всегда были рыцарями.
«Жан Барт» притих и немедленно послал к «Шилке» шлюпку с шоколадом, мукой и сгущенным молоком.
Инженер О. поднялся из машинного отделения и сказал, что «Шилка» может двигаться, но только задним ходом.
Многих это известие перепугало. Думали — раз задний ход, так, значит, назад, в Одессу.
Мякотин, Титов и Волькенштейн как члены партии — не помню какой — выползали из трюма под трубу совещаться. Шептались оживленно и многозначительно смолкали, когда кто-нибудь подходил. Ксюнин в трюме начал издавать на пишущей машинке газету.