занятиях, советовалась с Манон. Она попросила их общего друга, преподавателя сценического искусства, давать Манон уроки. Когда он появлялся, Манон переносили в отдельную комнату. Она не хотела, чтобы об уроках знали и говорили. Актерские занятия должны были оставаться тайной. Мы ни о чем не спрашивали. Мы об этом не заботились. Но я вижу перед собой Манон: как она, неподвижно лежа в постели, с пылающими щеками часами учит роли. Если кто-нибудь входил, она прятала книгу. Вернулась прежняя страсть. Эти занятия прерывались только чтением любимого Брэма, чью книгу она раскрывала перед сном на главе «Рептилии».
Так проходили месяцы. В чертах лица Манон проступала странная призрачность. Манон казалась совершенно счастливой, будто не ожидало ее страшное будущее, которое безжалостно расписывал старый врач, – будущее жалкой калеки. В Вербное воскресенье она позвала нас в комнату, где обычно в такой тайне проходили ее актерские занятия.
– Сегодня я кое-что сыграю для вас, – сказала Манон с улыбкой. Ее учитель был взволнован не меньше ее. Нежное девичье тело застыло, как всегда, в глубоком кресле. Черные волосы с пробором посередине спадали на тонкие плечи. Длинные руки покоились на подоле платья. На коленях лежало красивое покрывало, так что ног не было видно.
Она продекламировала известный монолог из «Жанны д’Арк» Шиллера. Потом сыграла две сцены из шекспировской «Виолы» [134]. В конце был эпизод из сентиментально-веселой пьесы из народного быта на диалекте. Вся сила игры парализованной заключалась в слове, в голосе, во взгляде, вздрагивании губ, в улыбке, в скупых жестах. Но именно эта скованность придавала драматическому искусству девушки такую неожиданную и неподражаемую значительность. Глухой голос вибрировал, глаза вспыхивали и затуманивались, губы вопрошающе раскрывались, руки дрожали… От бедер вниз все было неподвижно. Не думаю, что моя любовь и моя боль переоценили этот час. Мне не нужны были изумление и потрясение великого актера – он услышал Манон на следующий день, – чтобы понимать, какой талант осужден на вечное молчание. Дар, который чудесно проявился в детском представлении «Силы судьбы», а потом как будто исчез на наших глазах, – теперь он достиг совершенства, несмотря на противодействие смертельной болезни. Нет, Манон сама довела свой дар до совершенства благодаря серьезности, упорству, энергии, подаренным ей болезнью, которая других делает злобными мучителями своих близких. Она развивала свой дар, зная в глубине души, что это бессмысленно и напрасно. Будто истинная благодать, вложенная в человеческую душу, не может погибнуть, должна расцвести – пусть на час, на миг, безо всякой цели.
– Ты много потрудилась за последние полгода, – сказал я, чтобы хоть что-то сказать.
– Это были прекрасные полгода, – ответила она.
В Чистый четверг Манон испытала еще одну радость. Один друг подарил ей двух изумрудного цвета ужей – это безвредные существа, у которых самец носит на голове украшение, нечто вроде короны. Манон положила змей себе на грудь. Я немного испугался такой интимности.
– Ты выглядишь, как Клеопатра перед смертью, – сказал я.
– Хорошая роль. – Она рассмеялась.
В субботу она начала умирать. Внезапно отказала нервная система. Вторая смерть превосходила по жестокости первую, которую Манон пережила. Это была такая смерть, что, наблюдая ее, самый верующий человек усомнился бы в том, что Бог – это доброта. Почему маленькая невинная Манон в свои восемнадцать должна была страдать сильнее, чем другие люди?
Был сияющий понедельник Пасхальной недели, когда она наконец отмучилась.
1942
Геза де Варшани, или когда наконец обретешь ты душу?
– Фредди, Фредди, – спрашивала мама озабоченно, – когда наконец обретешь ты душу?
Сидели за завтраком. Фредди во вторник исполнится четырнадцать. Мама страдала оттого, что ее единственный сын угловат и неловок, у него рано начал ломаться голос, он даже не раскрывал хорошие книги, которые она умоляла его прочесть, и выбирал себе друзей среди глупых юнцов, подонков общества. Мама, напротив, была президентшей «Дамского клуба по распространению на Западе восточной мудрости».
– Что ты, собственно, читаешь в газете, Фредди? – спросил папа; он, бесхарактерный человек, всегда готов был услужить маме. Папа вращался в сфере промышленности. И поскольку в молодости выступал вторым тенором в мужском квартете, законным образом считал себя причастным к музыкальной культуре. Он был одним из учредителей и покровителей городского концертного общества. Это усиливало его позицию относительно мамы и Будды.
Покраснев, Фредди спрятался за широкими листами утренней газеты. Только что он прочел высокодраматичное сообщение о вчерашнем футбольном матче. Ломающийся голос внезапно и предательски сорвался в глубины, когда Фредди сказал:
– Таинственное убийство двух старух.
Это был заголовок статьи, за который по неосторожности зацепился его взгляд.
– Вечно эти истории об убийствах и гангстерах, – вздохнула мама.
Папа довел свою энергичную бесхарактерность до кульминации.
– Ты никогда не читаешь рубрику об искусстве, музыке и книгах, Фредди? – спросил он будто вскользь, но с нажимом.
Фредди предпочел оставить вопрос без ответа.
– Ты слышал когда-нибудь это имя – Геза де Варшани? – Свой инквизиторский допрос папа продолжал теплее и глуше.
Фредди почувствовал, как в горле поднимается резиновый ком: он никогда не слышал имени Геза де Варшани. Одно звучание этого имени пронзило его сердце предчувствием неминуемой катастрофы.
– Гезе де Варшани двенадцать лет, – восторгался папа. – Он на два года младше тебя, Фредди.
В беспощадной арифметике ничего не исправишь.
Фредди за газетой опустил голову. Его жизнь кончена. Он слышал папин голос, как водолаз слышит голос с земли.
– Геза де Варшани – один из величайших скрипачей нашего времени. Это единодушно утверждают критики, даже Самуил Порицкий. И вчера вечером на концерте я в этом убедился.
Фредди подумал о том, что он мог стать одним из худших скрипачей нашего времени, если не худшим. Его учитель по скрипке, профессор Анджело Фьори, после года взаимных мучений капитулировал со словами: «Это абсолютно безнадежно, мое доброе дитя! Это настоящая вивисекция!»
Отец закончил, до краев наполнив чашу мучений:
– Если б ты, Фредди, проявил хоть самый незначительный интерес, я взял бы тебя вчера вечером с собой. Это переживание нелегко забыть. Ах, этот концерт Мендельсона! В мальчике поистине пламенная душа артиста! А какое изящество, какая уверенность при выходе на сцену, когда он кланяется…
– Не могли бы мы, Томас… – сказала мама, не закончив фразу и глядя в себя мечтательно и алчно.
– Я это уже устроил, Мелани. – Папа улыбнулся и прикрыл веки – так выражалось у него чувство превосходства. – Сначала я предложил вечером во вторник, чтобы доставить Фредди особенную радость в день его рождения, но де Варшани свободны только в четверг днем. Профессор, отец
