Гезы, обещал, что мальчик возьмет с собой своего Страдивари. Что ты теперь скажешь, Фредди? Надеюсь, ты не против, чтобы наш маленький праздник состоялся через два дня после твоего дня рождения?
– Нет, – сказал Фредди.
Папа протянул маме листок:
– Вот список людей, которых я хотел бы пригласить, Мелани, если ты согласна…
Мама начала изучать список, но отвлеклась:
– Если Фредди будет за столом, ему нужен смокинг.
– Хорошо, – кивнул папа, полный великодушия. – По такому случаю он наденет первый в своей жизни смокинг. Я позвоню портному Кжемаку.
Фредди давно хотел черное одеяние такого рода. Тем не менее, поскольку это было связано с Гезой де Варшани, величайшим скрипачом нашего времени, неожиданное осуществление этого желания наполнило Фредди беспричинной горечью.
В прихожей мальчика Гезу де Варшани распеленали из шерсти и шелка, будто он и сам был превосходным, трепетно оберегаемым Страдивари, как тот, в большом черном скрипичном футляре, что нес за ним его отец. Папа подчеркнуто называл отца Гезы «профессором», хотя сегодня в присутствии Фредди заметил неосторожно, что Ладислав де Варшани кажется ему чем-то средним между иезуитом и цирковым артистом – например, чревовещателем. Тем не менее у Фредди тонкий причудливый облик этого человека вызывал безоговорочное почтение. Ладислав де Варшани необычайно походил на священника. Но был он священнослужителем при своем сыне. Он носил очень длинные, будто отбеленные шелковистые волосы. Вероятно, подумал Фредди, у него такие длинные волосы потому, что его сын – один из величайших артистов нашего времени.
Ладислав де Варшани разговаривал с сыном в какой-то неподражаемой манере. В его речи сливались в гармоническом единстве три интонации. Первая: он не говорил с Гезой, а обращался к нему со словами. Так, к примеру, регент или визирь отеческим тоном, законченными фразами, немного чопорно обращается к принцу, всходящему на трон. Вторая интонация выдавала робкую нежность, глухое беспокойство и выражала примерно следующее: возможно ли, чтобы мне, именно мне положили в колыбель это воплощение благодати? Не подстерегает ли повсюду жестокий рок в виде кори, скарлатины, дифтерита и злых критиков, чтобы погасить свет, наполняющий мою скромную хижину? Третья интонация – речь эрудированного и энергичного светского человека, каденция авторитета, который не собирается выходить раньше времени в отставку, крепко держит в руках, воспитывает и направляет этого благословенного и потому окруженного опасностями ребенка.
Остальное – забота о здоровье слабого, нервного двенадцатилетнего мальчика – было доверено матери Гезы, толстой, низкого роста женщине в туго натянутом, сверкающем черным бисером вечернем платье. У нее были темные, разделенные на прямой пробор волосы; в разговоре она почти не участвовала.
На этот раз хозяину было легко за столом. Ему не приходилось, как обычно в большой компании, поддерживать вянущий разговор плоскими шутками. Хотя к обеду собрались двенадцать человек, солировал Ладислав де Варшани. Он начал с того, что с вежливой, но непреклонной решимостью отверг твердо установленные мамой правила застольного поведения. Мать вундеркинда непременно должна сидеть рядом с оным, чтобы бдительно следить за тем, что он ест. Профессор сразу же направил разговор в такое русло, что беседа ни разу не сбилась с единственного предмета, завладевшего всеобщим вниманием. Прежде всего Ладислав внимательно выслушал, одно за другим, восторженные высказывания о концерте Гезы. Ладислав застыл, развесив уши, слегка пригнув голову с тонкой бледной кожей и шелковистыми волосами; он затаил дыхание, чтобы ничто не мешало ему впитывать похвалы. Эти восхваления он будто собирал в коллекцию своей памяти. Несмотря на постыдную униженность такого слушания, темные глаза Ладислава де Варшани выдавали скрытую снисходительность – болезненную смесь легкой скуки и нетерпимости к банальным суждениям мещан об искусстве. С подчеркнутой скромностью принимая славословия своему ребенку, он вытянул смуглые крапчатые руки из безупречно чистых манжет рубашки, будто держал сложенную колоду карт и собирался показать фокус. В самом деле, каждую только что услышанную похвалу он клал, как выигрыш, на стол и сдавал каждому по очереди почтительное замечание. Это правда, сказал он папе с поклоном, что одно из удивительнейших достижений Гезы – знаменитый концерт Мендельсона. Теперь никто его так не играет. А из мастеров прошлого только трое достигали в свои зрелые годы уровня интерпретации Гезы и (добавил он с беспристрастной объективностью) в некоторых пунктах превзошли его: Сарасате, Хубаи и, может быть, Кубелик [135]. Конечно, он, Ладислав де Варшани, предпочел бы этому классическому, но эффектному произведению исполнение Гезой сольной сонаты старика Баха. Здесь, без поддержки оркестра или фортепиано, чудесно проявляется истинная музыкальная натура ребенка. Он сам, непреклонный и даже безжалостный критик Гезы, не может не восхищаться той чистой и ясной полифонией, какую мальчик умеет извлечь из такого гомофонного инструмента, как скрипка, мощью двойных нот и прямо-таки сокрушительной энергией ведения смычка.
– Именно Иоганн Себастьян – величайший из всех. – Ладислав кивнул в подтверждение своих слов. – И того, кто не провалился, исполняя его произведения, он возвышает до самого себя.
Тут одна дама по наивности своей осмелилась заявить, что она тоже предпочитает сольную сонату Баха в исполнении Гезы таким выигрышным пьесам, как «Тарантелла» этого канатного плясуна Паганини, которой мальчик начал бисы.
Немного растерянный, Ладислав де Варшани наморщил свой лоб аббата, оставил в покое тарелку с супом и сложил перед собой руки:
– Не говорите плохо о Паганини, милостивая госпожа, Паганини был великим волшебником своего века. Паганини умел одним движением смычка извлечь звук из четырех струн. Его музыка, с ее невероятными техническими трудностями, неопытному уху может показаться бессодержательной. Но под Богом благословенными пальцами, – он не назвал имени Гезы, – она выражает демоническую душу ее автора. Римский «Мессанджеро» признал это в заметке из двух столбцов.
Папа восстановил нарушенное равновесие, удачно поставив вопрос:
– Скажите, дорогой профессор, когда и как осознали счастливые родители, что подарили миру гения музыки?
– На это, уважаемый господин, – сказал Ладислав де Варшани, – нельзя ответить без пояснений. Мы, Варшани, – старинный род музыкантов. Прошу правильно меня понять. Варшани принадлежат к так называемому мелкому венгерскому дворянству, что доказывает хотя бы буква ипсилон в нашей фамилии [136]. Но в каком венгре нет звонко поющего цыгана? Я сам неплохой пианист, хотя не учился в консерватории. Я служил в министерстве, это традиция в семье Варшани…
Разочарованный Фредди на секунду закрыл глаза. Чем министерский чиновник лучше циркового артиста?
– Происхождение может чему-то способствовать, – продолжал профессор как по писаному, – и все-таки я бы не придавал ему существенного значения. Посмотрите, это ведь божественная тайна индивидуума. Сталкиваются мужская и женская индивидуальности, и из их союза возникает третья индивидуальность – не смешение
