мастерски играл на своем Страдивари, а Ладислав так же мастерски играл своим Гезой.
Весь обед Фредди не сводил с Гезы глаз. От такой концентрации страсти у Фредди заболели корни волос. Затаив дыхание, он смотрел, как вундеркинд вежливо и взвешенно отвечает на вопросы; как он ест – на грани приличия, небрежно и лениво отправляя на вилке в рот кусок за куском, в то время как другая рука, точно парализованная, лежит на коленях. Фредди наблюдал, как Геза, взмахнув рукой, отбрасывает назад густые кудрявые волосы, когда они падают на смуглый детский лоб. Каждый жест казался Фредди проявлением неподражаемого благородства, гордости, неповторимого артистизма – короче, всего того, что охватывает странное и чужое слово «гений», которое профессор отверг и тем самым отнес на счет своего сына. До сих пор Фредди думал, что это слово подобает только светилам прошлого, о которых так неинтересно рассказывают в школе. (То, чему учат в школе, – это ведь не по-настоящему.) А теперь настоящее воплощение этого слова сидит напротив. Фредди молчал, хотя в многозначительном мамином взгляде прочел, что собравшиеся за столом считают его тупицей. Мамин язык взглядов снова и снова призывал его заговорить с Гезой. Но лучше Фредди сквозь землю провалиться, чем спросить гостя противным ломающимся голосом: «Ты тоже ходишь в школу?» Или: «Ты интересуешься футболом?» Нет! Такие вопросы застряли бы у Фредди в горле; они были бы варварским унижением, развенчанием Гезы. Все-таки, втайне желая соприкоснуться с высшим существом, Фредди снова и снова искал взгляда этого пугающего чуда.
Но тут он потерпел неудачу. Он не сумел поймать равнодушно блуждающий взгляд вундеркинда. Для Гезы он был пустым местом. Да и с какой стати ему быть чем-то бо́льшим? Фредди находил это совершенно нормальным, хотя за тщетными попытками сближения неизменно следовала горько-сладкая боль презираемого. Только один раз – к столу подали уже шарики мороженого – Фредди поймал взгляд Гезы. Черные как ночь глаза младшего Варшани остановились на нем.
Сначала это было лишь знаком благодарности, – так кланяются на сцене, отвечая на аплодисменты. Но к этому выражению постепенно примешивалось любопытство. Вдруг Геза заговорщицки ему подмигнул. Потом возникла улыбка – обаятельная, озорная, почти дружеская. Более того, губы Гезы округлились, будто он хотел просвистеть приятелю какой-то сигнал… Сердце Фредди забилось сильнее. Он тоже округлил губы.
Но это начало начал пресек громкий голос Ладислава де Варшани. Он задал сыну вопрос на французском. Геза сосредоточился. Он понял, о чем идет речь, и ответил отцу на чистом французском. Профессор продолжил конфиденциальную беседу с сыном на итальянском, потом перешел на английский, получая ответы на соответствующих языках, правильно построенными предложениями. Но этот удивительный экзамен проходил не как эксцентрический цирковой номер, а очень непринужденно, естественно, как бы между прочим, в тоне легкой беседы, будто разговаривать каждый день на иностранных языках было в семье Варшани старой доброй традицией. Тем самым профессор продемонстрировал собравшимся за столом лингвистический десерт своего искусства воспитания. У него была на это веская причина. Никто не мог теперь сказать у него за спиной, как бывает обычно в таких случаях, что он сверх меры развивает односторонний талант, пренебрегает общим образованием своего чудо-ребенка. Все шепотом согласились, что не только Геза во всех отношениях выдающаяся личность, но и воспитатель его – значительный человек.
Позже, когда, чтобы увенчать удачный вечер, Ладислав де Варшани осторожно разворачивал и вынимал из бархатных, шелковых и шерстяных покрывал святыню Страдивари, Фредди, совсем разбитый, прислонился к пианино. Он смотрел, как маленькое божество хватает скрипку, которая казалась слишком большой для него, как бодро и решительно прижимает ее к подбородку и, низко наклонившись, энергичным двойным движением смычка настраивает струны. Геза был уже не хрупким изящным мальчиком, а кряжистым коренастым мужчиной. Ноги в лакированных туфлях он расставил крепко и устойчиво, так что тело его могло свободно раскачиваться в буре музыки. Он повелительно откинул голову, давая отцу знак начинать аккомпанемент. Отношения между ними внезапно изменились. Теперь королевское дитя тиранически властвовало над покорным попечителем. Тот покаянно объявил:
– После того как в этом гостеприимном доме нас удостоили превосходным ужином, мы начнем не с серьезной, а с праздничной музыки. «Полонез» Венявского [139].
Геза закрыл глаза. Потом в него что-то вселилось – оно пыталось сбить его с ног. Сатана ритма. Ноздри его раздувались, рот стал грубым и старым. Он дышал с такой силой, будто хотел разорвать хрупкую грудную клетку. Веками хранимое благозвучие кремонской скрипки разлилось слишком сильно, слишком гордо для этой комнаты.
Но так как Фредди во всем этом «благозвучии» ничего не понимал, а чувствовал только все сметающую на своем пути силу, освобожденную этим благозвучием, он склонялся под ее напором все ниже. Пока полнозвучные пассажи бесились на струнах и грациозные флажолеты скользили к подставке, он думал о гнусно прерванной улыбке Гезы, о его округленных губах. Лучше бы убежать отсюда…
После концерта мама оставила Фредди наедине с гостем, чтобы мальчики поговорили с глазу на глаз. Она многого ожидала от этого разговора для своего неуклюжего, толстокожего сына, который проявлял так мало интереса к духовности и недавно чуть не заснул, когда она читала ему вслух увлекательную книгу о тибетских монастырях.
Фредди и Геза сидели одни в маленькой угловой комнате. Снова грустные глаза вундеркинда рассеянно блуждали от предмета к предмету, не останавливаясь на сыне хозяев дома. Навсегда забытым казался тот тайный сговор, то начало начал. Геза де Варшани не был уже усталым, рутинно-любезным мальчиком за столом. Несомненно, полчаса игры на скрипке его взбудоражили. Его правая нога нервно отстукивала ритм той внутренней музыки, что нельзя удержать, как нельзя осадить лошадь, которая понесла. В его лице цвета слоновой кости сквозило мучительное нетерпение и своенравие. Он не говорил ни слова.
Фредди тоже молчал. Он понимал, что сейчас надо отпустить несколько восторженных замечаний об игре Гезы де Варшани и поблагодарить гостя за концерт в доме его отца по случаю его же, Фредди, четырнадцатилетия. Но как ни хотел он выразить Гезе то полное покорности и муки почитание, что душило его несколько часов, нужных слов он не находил. Должен ли он, например, высказаться о музыке вообще или об искусстве Гезы? Что он в этом понимает? Он непременно сморозит какую-нибудь глупость. Профессор Фьори отказался от него; Фредди – безнадежный случай. Нет, он не хотел ни лгать, ни позориться. Поэтому сжал пальцы в кулак и упорно молчал еще две минуты. Но дольше нельзя было выносить тишину, и
