— Наряжаешься, как девица. Ну, пошли!
— Не как девица, а как к девице. Успеем. Одеваться надо обдуманно, со вкусом.
Стась не спеша снял подбитый ватой халат, умылся, вытерся, надушился и, прежде чем одеться, внимательно осмотрел каждую деталь гардероба. Зеркало он установил так, чтобы иметь возможность видеть себя со всех сторон; примерил с дюжину тщательно уложенных в коробку галстуков, испробовал воротнички разных фасонов, несколько пар ботинок, пока наконец не кончил одеваться.
— Может, чайку с ромом? — предложил он, смочив духами брови и волосы.
— Опоздаем, придем к десяти.
— Времени достаточно, напьемся чаю. Мама говорит, что, прежде чем выходить на холод, следует выпить горячего чаю: это согревает желудок и предохраняет от простуды. А не надеть ли мне визитку вместо сюртука, а? — спросил он, смотрясь в зеркало.
— Не знал, черт побери, что в этом есть какая-то разница.
— Ха-ха! Не знал, забавно! Пожалуй, пойду в сюртуке: визит вечерний, в сюртуке приличнее. А вот какого цвета надеть перчатки?
И он достал целую коробку перчаток, перерыл их, пересмотрел и ни на чем не мог остановиться.
— Амис, пойдем без него, мне надо вернуться пораньше, а то не высплюсь.
— Заканчиваю. Ты утром едешь куда-нибудь? — спросил Стась, надевая светло-серые перчатки.
— Еду в Кроснову, буду уговаривать мужиков возить булыжник.
— Дело двинулось? — Стась переменил серые перчатки на желтые.
— Пускай собаки занимаются такими делами, а не люди.
— Орловский говорит — дело стоящее.
— Идиот! Что он понимает? Думает о заработке, а не видит расходов.
— Он сказал, что если бы не дочь — она его отговорила, — он сам взялся бы за эту поставку.
— Как бы не так, фигу с маслом! — проворчал Сверкоский. — А что смыслит в делах эта гусыня?
— Орловская — гусыня? Сверкоский, как можно так отзываться о панне Янине! — сказал Стась серьезно и переменил желтые перчатки на красные. — Эти слова совсем к ней не подходят: она умная и красивая женщина.
У Сверкоского перекосилось лицо, и он с усмешкой уставился на Стася.
— Умные, добрые, прекрасные, ангелы, идеалы и так далее! Амис, песик, ты лучше и умнее всех девиц на свете! — И Сверкоский принялся гладить собаку.
Стась вскипел, но промолчал. Подобрав перчатки, он запер шкафы, сундуки, чемоданы, задвинул ящики, попрятал и поукладывал все на свое место, и только тогда они вышли.
— Гжегож, — обратился он к железнодорожному сторожу, стоявшему перед домом, — скажи жене, чтобы к моему возвращению приготовила теплой воды.
— На что тебе теплая вода?
— Всегда перед сном обтираюсь водой с камфарой или делаю легкий массаж — очень полезно.
— А не прикажешь ли согреть тебе кровать и туфли?
— Довольно, пошли! — поторопил приятеля Стась. Он всегда долго колебался, раздумывал, готовился, но, взявшись за что-нибудь, спешил довести дело до конца.
Дорогой Стась молчал и, покручивая усы, мысленно составлял свое завтрашнее послание к матери.
— Нравится тебе панна Янина? — спросил его Сверкоский.
— Очень, но, видишь ли, я не понимаю, как могла девушка нашего круга поступить в театр. А ведь Гжесикевич собирался на ней жениться; отец у него богатый — ничего не понимаю.
— Она ненормальная, как и ее папаша.
— Дядя Фелюсь говорил то же самое; впрочем, Гжесикевичи тоже не ахти что, так, простонародье!
— Хамы, настоящие хамы, выскочки, голодранцы — вот они кто, пан Бабинский.
Приятели молча дошли до «Укромного уголка»; Стася поразил резкий, озлобленный тон Сверкоского.
В передней Стась снял пальто, одернул сюртук, посмотрелся в зеркало, причесал волосы, застегнул перчатки, слегка склонил голову, чтобы проверить — изящен ли его поклон, и только тогда они вошли в столовую.
Осецкая, Зося и еще какая-то девушка сидели за чаем. Сверкоский поздоровался и сел, Стась только раскланялся издали, не решаясь сделать и шагу. Осецкая подвела его к незнакомке и представила:
— Пан Бабинский, моя племянница. Зося, налей гостям чаю. Вы хорошо сделали, что навестили нас, бедных отшельниц: будет веселее, вечера теперь такие длинные, кажется, нет им конца. Как здоровье, пан Станислав?
— Благодарю, сударыня, сегодня совсем здоров.
Он вскочил, чтобы взять у Зоси чашку, руки их встретились, оба покраснели.
Стась сидел, пил чай и с восхищением наблюдал, как Зося бесшумно и грациозно скользит по комнате. Сверкоский подсел к Осецкой, которая, прочитав принесенное им письмо, сама подвинулась к нему поближе и с таинственным видом принялась с ним шептаться.
— Может быть, вы сыграете в шашки? — обратилась она к Стасю и Зосе.
— Вы у нас только пятый раз, не правда ли? — вполголоса спросила Зося, положив шашечную доску на маленький столик.
— Да, но сколько раз порывался приехать к вам! — И Стась покраснел до корней волос.
— Почему же вы не приезжали? — расставляя шашки, отозвалась Зося.
— Боялся быть навязчивым, кроме того…
— Вы — навязчивым? Пан Станислав! Тетя так часто о вас вспоминала. — И Зося опустила глаза.
— Право же я не заслужил этого. Ваш ход?
— Надо заслужить. Нет, начинаете вы, — торопливо произнесла Зося, поднимая на него голубые глаза; у нее было хорошенькое личико с тонкими упрямыми губами. Цветной передник ловко схватывал стройную, гибкую талию.
— А вы поможете мне заслужить? — спросил Стась, робко взглядывая на Зосю.
— Забираю у вас сразу две шашки; ах, какой вы невнимательный, какой невнимательный! Я нарочно подставила и поймала вас.
— Если вы так коварны, я стану остерегаться вас и буду настороже.
— Не убережетесь! Вот опять: могли бить и не били! Беру фук! — Обрадованная Зося засмеялась, но смеялась она тихо, чтоб Осецкая не обратила на них внимания.
— Чувствую, что проиграю!
— Надо защищаться.
— Но я не вижу выхода.
— Надо не поддаваться, стоять за себя и бороться до конца!
— Зося! Налей мне чаю! — загремела Осецкая, ударив кулаком по столу.
— Играем дальше, ваш ход, — сказала Зося, вернувшись.
— Ваша кузина больна, не правда ли? — спросил Стась, поглядывая с состраданием на бледное, болезненное лицо Толи, задремавшей на стуле.
— Она очень несчастна, очень! — прошептала Зося, склонив голову над шашками, чтобы скрыть слезы; она коснулась при этом волосами лба Стася. Он вздрогнул и отодвинулся, смущенный. Играли молча. Амис сидел около них, посматривая своими умными глазками на Зосю, которая все время его гладила и бросала ему сухарики.
Монотонно тикали часы; в окно ударял ветер; время от времени из хлевов доносился рев скотины, пронзительно скрипели колодезные журавли. В доме царила сонная, тоскливая тишина.
Осецкая, повернувшись боком к лампе, облокотилась на стол так, что тот затрещал. Наклонившись над согнувшимся вдвое Сверкоским, у которого как-то странно поблескивали желтые глаза, она говорила не переставая, вспоминала покойного мужа, несколько раз собиралась достать платок, чтобы вытереть глаза, но забывала сделать это и продолжала болтать без умолку.
— Будете в воскресенье у пани Залеской? — спросил Стась у Зоси.
— Тетя говорила, что мы поедем играть в преферанс, да, да, припоминаю, говорила.
— А мне можно прийти? Ага, наконец-то заберу у вас три шашки одним ходом… Можно мне прийти в воскресенье к пани Залеской? — спросил Стась умоляющим тоном.
— Разве я могу вам разрешить или не разрешить? Вы бываете там каждый день, только к нам приходите раз в месяц, — сказала она как бы с упреком.
— А вы позволите мне приходить сюда ежедневно?
Зося покраснела, прищурилась, пытаясь скрыть радость, и, подняв шашку, сказала:
— А вы действительно хотели бы?
— Очень! Очень! — повторил Стась, потянувшись к ее руке.
— И сделаете все, что я попрошу?
— Все, только с условием, что и вы сделаете то, о чем я попрошу вас.
— Хорошо!
— Дайте мне вашу ручку.
Зося робко протянула ему руку. Стась нежно взял ее и горячо поцеловал.
— Пан Стах! Я рассержусь, нельзя так! — воскликнула Зося строгим голосом и кокетливо поджала губы.
Стась опустил ее руку, обескураженный: ему показалось, что он зашел слишком далеко.
— Простите меня; клянусь вам, это больше никогда не повторится, — промямлил он покорно, глубоко огорченный тем, что Зося, гневно нахмурив брови, отодвинулась от него.
— Никогда?! — произнесла она протяжно и удивленно.
— Даю слово, никогда, — повторил Стась серьезно. Он застегнул две отстегнувшиеся пуговицы сюртука, подкрутил усики и выпрямился на стуле. И тут он вдруг почувствовал, что у него где-то оборвалась пуговица; Стась покраснел, боясь пошевельнуться. Зосю удивила и огорчила его наивность; она стала играть небрежно, переставляла шашки кое-как, позволяя ему выигрывать; Стась, впрочем, тоже был рассеян — его беспокоила оторвавшаяся пуговица.
