и гобоев были прохладны и бесстрастны, их короткие мотивы отчужденно порхали один за другим. Звучание фагота походило на урчание сонного жирного брюха у трактирного стола, визгливая флейта – на злую бабу, басы – на строгих ворчливых стариков, скрывающих свое доброе сердце. Я дрожал всем телом. Это непрерывное звучание было внове для меня. Я не знал до сих пор других инструментов, кроме органа, и никогда не слышал светскую музыку.
Вдруг стало темно.
С первых же тактов я почувствовал, что могу умереть от счастья, внимая этой музыке. Горло мое сжалось, безумные слова срывались с губ, слезы брызнули из глаз. Целостность моя распалась, и в каждой секунде умирал я божественной смертью.
Поднялся занавес.
Компания охотников бойко пела хором. Вперед выступил красивый господин в благородной разноцветной одежде, вокруг бедер у него была надета короткая юбка в широкую клетку, в руке он держал длинное копье. Казалось, он был чем-то очень рассержен и, будто готовясь к прыжку, упругими яростными шагами ходил туда-сюда перед остальными. Он пел сытым густым голосом, мелодия его песни становилась иногда необузданной и стремительной; вдруг он вышел широким шагом вперед, словно хотел броситься в толпу зрителей; его вытянутая рука дрожала, он откинул голову, и, над приведенным внезапно к молчанию оркестром, возникнув из тишины, набухла постепенно сильная, высокая и звонкая нота и осталась парить над всеми нами, как буро-золотистая орлица с распростертыми крыльями, чтобы мы тоже откинули головы и, затаив дыхание, закрыли глаза.
Потом лес на сцене исчез. Кладбище со сводами склепов и с крестами лежало во мраке, оснеженное только белыми световыми пятнами. И вот появилась она! Быстрой шуршащей походкой подошла она к суфлерской будке, оставив позади покорную служанку. Ее одну любил я и знал, что полюбил с давних пор. Где, однако, было сладострастие моих злых, проклятых монастырских ночей? Нет! Это возвышенное поклонение только укрепится! Никогда больше не развратит меня нечистое желание! На ней было белое, со шлейфом, платье из атласа или шелка, чудесные драгоценные камни сверкали с ее ушей и пальцев. Ее туфли были из мерцающего серебра. Однако под этой застывшей роскошью таилось тело, которое невозможно было себе вообразить, – по нездешнему трогательное, парящее дуновение.
Она пела и для прохлады обмахивалась белым веером. Переливы ее мелодии зачастую были неглубокими, короткими и тихими, но иногда неудержимо и стремительно взлетали до предельной высоты, и эти верхние ноты звенели во все нарастающих трелях, с полнотой и силой вплетаясь в мощную мелодическую линию; тогда певица расправляла руки, захлопывала веер и не опускала больше голову, как прежде в пиано. То была божественнейшая песнь моей жизни.
Навстречу ей спешил молодой благородный мужчина, вынужденный, однако, задержаться в середине пробежки, – ведь публика аплодировала и кричала «браво!», отчего он повернулся к ней и, улыбаясь, поклонился.
Наконец они все-таки обнялись и запели, сначала каждый по отдельности, затем их голоса слились воедино в страстной, полной страдания мелодии, слова которой на моем родном языке означали примерно следующее:
Тоской невыразимой
охвачен я к любимой,
и буду в дальнем море
я помнить облик твой [140].
Я молился Господу, чтобы занавес не опускался и это божественное непостижимое видение передо мной не исчезало. Когда наступил антракт, я устал, как альпинист, чьи глаза видят пред собою только черные клубящиеся облака.
Вдруг возник золотом сверкающий праздничный зал. Кулисы раздуваются ветром, но мне все равно. Благородные пары в нарядных платьях, в золоте и парче, прохаживались по сцене. Пели веселый марш. За столом сидели должностные лица в завитых париках и готовились подписать акт о бракосочетании.
И она пришла, печальная и нерешительная. Под глазами у нее были большие черные круги. Сама она была смертельно бледна. Она протянула руку толстому молодому мужчине, обутому в красные туфли с пряжками и очень высокими каблуками, чтобы казаться повыше. Благородный мужчина с густым глубоким голосом, ее жестокий брат, с достоинством приблизился к ней.
Теперь это должно было свершиться!
Двери распахнулись, и с яростью во взоре, с рукой на сердце он оказался здесь! Снова раздались неудержимые аплодисменты. На сей раз он, вернувшийся домой после долгого плавания, не обратил на это внимания. Медленно, несколько скользящей походкой, подошел он к подножью лестницы и жестом человека, чье сердце разбито, с легкой небрежностью уронил свой черный плащ, который льнул к его стопам, как верный пес. И вот голоса их нашли друг друга, и началось то, что называется «знаменитым секстетом из „Лючии ди Ламмермур“». Оркестр задавал все тот же, обрывающийся на полуслове вопрос; оставляя его без ответа, юноша пел свое; ее же голос, отчаявшийся и отвергнутый, искал его мелодию, что шествовала в застывшем страдании. Тихое пение дворян пряталось сначала под балдахином, который наполнили потом голоса влюбленных; но злодей-брат недолго это терпел и энергичным мотивом оборвал их притаившееся счастье. Еще раз попытались они с яростными криками приблизиться друг к другу, но слишком много тут было свидетелей и мелодий, и ломаемые в отчаянии руки бессильно опустились.
Я наслаждался этой высшей гармонией голосов, пока голова моя не закружилась и властная сила не подняла меня с места. Я исторг крик восторга и очнулся, лишь когда окружающие обернулись и, улыбаясь, стали показывать на меня пальцами: «Поглядите на монаха!..»
Между тем одетый в черное юноша обеими ладонями сжимал виски: его изгнали. Его плащ остался на лестнице и лежал как упрек, как труп. Однако праздник еще не кончился, хотя свечи становились все короче и короче. Лючия давно исчезла. Вдруг танец оборвался, гости расступились, и в просвет между ними в белом пеньюаре свадебной ночи выбежала она, она улыбалась и танцевала. С первого взгляда я понял: она безумна! В руке она держала подсвечник с тремя свечами. Она уронила его, свечи потухли. Она подняла голову и смотрела неподвижно, застыла, замерла, даже не мигая, – и я понял: она смотрит на меня! Трепет и дрожь пронизывали все мое существо. Она запела и не сводила больше с меня взгляда. Здесь искала она то, что потеряла там, – здесь, наверху!
Для нее, как и для меня, это было далекой далью! О тогдашнее бесконечное пение! Затем она, будто не могла больше удержать тяжести своего взгляда, нагнулась якобы к ручью ее родины и в последний раз увидела в нем, под звуки арф и флейт, отражение своего лица. Я убежал из театра. Шепча бессмысленные слова, до самого утра носился я по городу, попадая порой
