уж механически. Создавалось впечатление, будто он действовал по заложенной программе, словно автомат. Души он своей не вкладывал в дочку. Светлана, как любой ребёнок, тем более девочка, всё хорошо понимала и чувствовала. Не смогла дочь простить родному отцу безразличия, в котором росла в детстве.
* * *
Тенистая аллея закончилась, и Баранов оказался на широкой заасфальтированной площади перед воротами больницы. Прошёл между припаркованными машинами скорой помощи, двинулся к выходу.
За проходной он в нерешительности остановился. Оглядевшись, повёл глазами по фонарным столбам и окрестным зданиям, как будто искал одному ему известный таинственный знак. Но никаких символических подсказок не обнаружилось. Город жил будничной жизнью, привычно пестрел рекламными щитами, предупреждал сине-красными знаками дорожного движения, информировал бело-синими коробами с названиями улиц и номерами строений.
День обещал быть погожим, и ехать домой прямо сейчас не хотелось. После недолгих колебаний Баранов решил свернуть к Москве-реке. Он чувствовал желание остаться на время одному, походить, подумать, окунуться в запах озона, растёкшийся над городом после грозы. Как он соскучился по свежему воздуху за мучительные месяцы в перенаселённой, душной палате! В этом районе столицы на набережной всегда было немноголюдно и тихо, особенно теперь, в разгар дачно-помидорного сезона.
Нескучный сад встретил задумчивого Баранова щебетанием птиц. «Остались же ещё в нашем сумасшедшем мире такие благостные уголки, – с умилением отметил он. – Чудом сохранившийся островок почти нетронутой природы прямо посреди суетной Москвы. Такое впечатление, что здесь время идёт гораздо медленнее. Есть в этом месте что-то гордое и величественное. Ходишь по дорожкам заросшего сада, смотришь с высоты на плавно текущую, мутную Москву-реку – и исподволь наполняешься здешними тишиной и покоем. Душа соприкасается с чем-то светлым и непостижимым, растворённым в воздухе, ощущает дыхание вечности».
«Просветление, – подобрал Баранов правильное слово, – здесь я чувствую сопричастность с основами всего глубинного, обыкновенно спрятанного от посторонних глаз. Кажется, что сама собой появляется особая улыбка, сродни выражению лиц тибетских монахов, которые озарены внутренней силой и знанием законов мироздания».
Баранов всегда ощущал гармонию с этим парком, относился к нему с особой симпатией, иной, чем к подмосковным лесам или любым другим местам в городе. Ему нравилось, что многие дорожки сада остались гаревыми или земляными, их не закатали в неживой серый асфальт, как почти всё остальное городское пространство. Приятно было, что, несмотря на любые политические и экономические изменения, завсегдатаи всё так же собирались на одном и том же месте за шахматами. Не только соревновались – живо обсуждали законченные партии. Многие приходили просто понаблюдать за чужой игрой, пообщаться со знакомыми. Баранов сам в шахматах был не мастак, но каждый раз, проходя мимо, останавливался на несколько минут и умилённо созерцал картину борьбы умов на 64-клеточном двуцветном пространстве.
Внезапно почувствовав слабость, Баранов присел на старую деревянную скамейку между двумя невысокими елями. Слева от самого края холма, спускающегося к Москве-реке, одиноко и величественно, словно старинный белый корабль посреди зелёного моря Воробьёвых гор, выплывал Андреевский монастырь. «Красота, – вздохнул Баранов, – намоленное место, благостное». Немного посидев, он осторожно, чтобы не полететь кувырком вниз, начал спускаться по довольно крутой и извилистой тропке к набережной.
Баранов неторопливо брёл по узкой дорожке вдоль массивного тёмно-серого парапета, слегка касаясь рукой его грубой поверхности, ощущая шероховатость и тепло гранита. Такая привычка осталась у него с детства. Тогда он жил на другом берегу в подобном старом районе Москвы и часто ходил гулять к реке. Вспомнилось, как он любил бросать в неспешную зелень воды камешки или снежки, в зависимости от сезона, и наблюдать за разбегающимися кругами.
«Интересно, – подумалось Баранову, – а многие ли из сегодняшних москвичей знают что-нибудь о моих родных Малых Кочках? Вряд ли. Скорее всего, почти никто и не слышал этого названия».
Несмотря на несколько переездов, он и поныне ассоциировал себя именно с Малыми Лужниками, где прошло его детство. Казалось несправедливостью, что многим улицам вернули прежние имена, а его малую родину обделили.
«Конечно, хорошо, – рассуждал Баранов, – что на карте города снова появились Ильинка, Варварка, Покровка. Старики-то всегда их так называли, невзирая ни на какие переименования. А теперь и молодёжь воспринимает эти названия как должное. Молодые, наоборот, не застали улицы Метростроевскую и Воровского, проспект Маркса».
Бесспорно, Остоженка и Пречистенка, Волхонка и Солянка – имена знатные, входят в когорту старинных московских названий с окончаниями на «ка». Этого не скажешь об улице Малые Кочки. Не могла она похвастаться известностью и исторической значимостью. Баранов как-то интересовался, копался в справочниках и в Интернете. Узнал, что название Малые Кочки встречается в адресных списках репрессированных и реабилитированных граждан, да ещё связано с именем всенародно любимого артиста А. Д. Папанова, который жил на этой улице. Больше сколько-нибудь существенной информации обнаружить не удалось. Видно, как были Малые Лужники окраиной города в семнадцатом и восемнадцатом веках, так и остались в сознании людей глухой периферией.
Название Малые Кочки исчезло с городских карт в 1960 году, в пятилетнем барановском возрасте. Кочками они теперь были лишь в памяти немногочисленных старожилов и в московской хронике, повествующей о развитии Малых Лужников. Для всех остальных родная барановская улица называлась улицей Доватора – в память о легендарном советском военачальнике, герое обороны Москвы. «Хотя, – с горечью предположил Баранов, – немногие бы сегодня ответили, в честь кого (или, того хуже, чего) названа эта неприметная улица в центре Лужнецкой поймы».
Баранову, как и большинству местных, новое название не пришлось по душе. Нет, ничего против увековечивания воинской славы он не имел. Просто не вязалось это имя, по его мнению, с местным пейзажем. Да и обидно было, что именно Малые Кочки постигла участь переименования – и забвения. Вполне можно было бы назвать в честь военачальника переулок или проезд в одном из новых районов.
Конечно, в свои пять с половиной лет Баранов об этом не задумывался. Но слышал, как и его домашние, и все соседи упорно продолжали называть улицу именно Малыми Кочками. То ли в знак пассивного протеста, то ли из-за врождённого московского консерватизма. Так или иначе, но почти все они, несмотря ни на какие пертурбации в политической жизни страны и соответствующие переименования, по-прежнему считали, что живут на Малых и Больших Кочках.
* * *
Так, перебирая картины прошлого, Баранов не торопясь дошёл до того места, где раньше находился мост Окружной железной дороги, а теперь проходило третье транспортное кольцо. Там он опять остановился. Вдруг остро вспомнилось, как любили они с Катериной бегать на эту сторону Москвы-реки из своих Лужников, гулять по тенистым аллеям,
