поводу того, что разговор принял подобный оборот. Однако, и это абсолютная правда, ему было неприятно, если можно так выразиться, эстетическое лицемерие Кондо, который свой интерес к непристойностям затушёвывал сусальным золотом рассуждений об искусстве. Поэтому, когда Кондо менторским тоном высказал далеко не бесспорную мысль, что подобные произведения живописи представляют собой высшее достижение искусства, Сюнскэ не мог не поморщиться, ради приличия спрятав лицо за табачным дымом. Но Кондо, казалось, не обратив на это никакого внимания, подробно разбирал самые разные живописные произведения такого характера, начиная с древнегреческих рисунков на керамике и кончая современными французскими литографиями, и в конце заявил:
– Интересная вещь: подобные произведения создавали такие, казалось бы, серьёзные мастера, как Рембрандт и Дюрер. К тому же этот проказник Рембрандт направляет свой рембрандтовский луч света точно в определённое место – потрясающе, верно? Выходит, что даже такой гений, как Рембрандт, в этой сфере проявил достаточно пошлости – в этом мы с ним одного поля ягоды.
Слушать всё это Сюнскэ стало невыносимо. Тем более что Ои, сидевший, подперев щёку рукой и полуприкрыв глаза, голосом, будто подавляя зевоту, заявил с дурацкой ухмылкой:
– Послушай, а что, если опубликовать исследование, посвящённое тому, что и Рембрандт и Дюрер испускали газы, как мы с вами?
Кондо из-под пенсне бросил суровый взгляд на Ои, но тот с совершенно спокойным лицом, попыхивая своей плоской трубкой, продолжал:
– Или пойти ещё дальше и прибегнуть к такому каламбуру: поскольку они тоже испускали газы, значит, и тебя смело можно назвать гением, ничуть не уступающим им.
– Ои-кун, прошу тебя, перестань.
– Ои-сан, может быть, достаточно?
Это заявили в один голос Ханабуса и Фудзисава с таким видом, будто не могут больше терпеть болтовни. А Ои, хитро глядя на побледневшего Кондо, заявил:
– Прости. У меня и в мыслях не было злить тебя, просто не смог сдержать явного восхищения твоими обширными познаниями. Поэтому прошу тебя, не злись.
Кондо упорно молчал, неотрывно глядя на чашку, стоявшую на столе, но после слов Ои сразу же поднялся со стула и, оставив ошеломлённую компанию, быстро вышел из фойе.
Все переглянулись, и за столом ненадолго воцарилось неловкое молчание.
Наконец Сюнскэ, повернувшись к демонстрировавшему показное равнодушие Ои, чуть кивнул и сказал тихим голосом, в котором чувствовалась насмешка:
– Прошу прощения, я должен идти.
Это были единственные слова, которые он произнёс в тот вечер после концерта.
XV
Не прошло и недели после музыкального вечера, как Сюнскэ неожиданно встретил в трамвае, идущем в Уэно, Тацуко.
Это произошло во второй половине дня, дул напитанный пылью ветер, что нередко бывает в Токио ранней весной. Когда Сюнскэ, заехав из университета в художественный магазин на Гиндзе, чтобы заказать раму для картины, вошёл в трамвай на улице Охаритё, среди сидевших вдоль окон вагона пассажиров он увидел печальное лицо Тацуко. Сюнскэ стоял у входа и увидел Тацуко в той же чёрной шёлковой шали, наброшенной на плечи, которая, казалось, никого не замечая вокруг, просматривала лежавший на её коленях женский журнал. Неожиданно подняв голову, она заметила его – он стоял совсем недалеко, взявшись за кожаный ремешок; на щеках Тацуко появились ямочки; продолжая сидеть, она молча кивнула ему. Не успев поклониться в ответ, Сюнскэ, растолкав пассажиров, подошёл к Тацуко и взялся за ремешок, висевший над ней.
* * *
– В тот вечер я получила удовольствие…
– Я тоже…
После этих слов они умолкли.
Из окон трамвая было видно, как налетают порывы ветра и улица становится серой. Из этой серой пелены вдруг появляются выстроившиеся вдоль Гиндзы дома и тут же, словно рушась, исчезают. Какое-то время Сюнскэ смотрел сверху вниз на спокойно сидевшую на этом фоне Тацуко, и когда молчание стало наконец невыносимым, сказал весело, словно стараясь загладить неловкость:
– Какие у вас сегодня планы? Едете домой?
– Нет, к брату – он ездил на нашу родину.
– А как же учёба? Пропустите?
– Занятий ещё нет. Они начнутся только пятого числа будущего месяца.
Сюнскэ почувствовал наконец, что сковывавший их лёд застенчивости растаял. Тут на мгновение окна вагона загородили красные флаги рекламного шествия, сопровождаемого разносимыми ветром звуками труб и барабанов. Тацуко повернулась к окну, чтобы посмотреть, что происходит. В этот миг тонкий солнечный луч осветил мочку её маленького ушка, отчего оно стало розовато-прозрачным. Как красиво, подумал Сюнскэ.
– Вы в тот вечер быстро уехали? – Тацуко спросила это мягким голоском, снова повернувшись к Сюнскэ.
– Да, через час примерно.
– Вы всё ещё живёте в Хонго?
– Да, на улице Морикаватё.
Сюнскэ порылся во внутренних карманах форменной тужурки и протянул Тацуко визитную карточку. На мизинце Тацуко, взявшей карточку, Сюнскэ увидел узенькое колечко с сапфиром. Как красиво, снова подумал Сюнскэ.
– Это небольшая улочка у самых ворот университета. Заходите, хорошо проведём время.
– Спасибо. Как-нибудь зайду вместе с Хацуко.
Тацуко спрятала визитную карточку в оби, её ответ был еле слышен.
Они снова замолчали и стали прислушиваться к доносившемуся снаружи шуму – то ли это грохотал трамвай, то ли завывал ветер. Но теперь молчание не было для Сюнскэ невыносимым, как в прошлый раз. Наоборот, он явственно ощущал, что в этом молчании теплится счастье.
XVI
Сюнскэ снимал квартиру на улице Морикаватё в Хонго, но, несмотря на это, место было сравнительно тихое. По рекомендации знакомого отошедший от дел владелец винного магазина на Кёбасихэн сдал Сюнскэ комнату на втором этаже своего дома, поэтому татами и сёдзи были гораздо чище, чем в обычном жильё, сдаваемом внаём. Он притащил туда огромный письменный стол и кресла, отчего в комнате стало тесновато, но зато удалось превратить её в уютный кабинет в западном стиле. Единственными же его украшениями были тесно выстроившиеся на полках европейские книги и обрамлённые недорогие репродукции знаменитых европейских картин, висевшие на стене. Недовольный убранством комнаты, Сюнскэ купил ещё цветок в горшке и водрузил его на инкрустированный деревом стол посреди комнаты. И сегодня примула в горшке, стоявшем на столе в плетёном тростниковом кашпо, была усыпана красными цветами.
Расставшись с Тацуко на улице Судатё, где ему нужно было сделать пересадку, Сюнскэ через час был уже в своей комнате на втором этаже и, сев в вертящееся кресло у письменного стола рядом с окном, рассеянно закурил сигарету с золотым мундштуком. Перед ним лежала раскрытая книга с вложенным между страницами разрезным ножом из слоновой кости, которую он начал читать. Но сейчас у него не было сил усвоить идеи, содержавшиеся на её страницах. Мысли его, будто подхваченные сигаретным дымом, всё время вращались вокруг Тацуко. Это призрачное видение, кружившееся в его голове, казалось осколком счастья, только что испытанного им в трамвае, и одновременно казалось предвестником огромного счастья, которое вот-вот должно прийти.
Когда в пепельнице набралось несколько окурков, послышались тяжело поднимавшиеся по лестнице шаги, замершие за раздвижной перегородкой.
– Ты дома? –
