— Клянусь, начальник был совершенно прав.
— Да, но и я тоже имел некоторое основание с насмешкой отнестись ко всему этому.
— Любопытно, чем же все кончилось? — спросила Янка.
— Развязка наступила скоро, — весело отозвался Глоговский. Он встал и начал ходить вокруг стола, не в силах больше усидеть на месте. — Кто-то из моих коллег по перу, которым я рассказал обо всем, написал на эту тему юмористическую сценку и поместил ее в газете. А так как были известны мои прежние связи в мире литературы, то это преступление приписали мне. Начальник рассвирепел и публично оскорбил меня, я не остался в долгу и вежливо послал ему вызов; но вместо ответа он выхлопотал мне отставку! — Глоговский расхохотался, взъерошил волосы и еще быстрее забегал вокруг стола.
Орловский, взволнованный, принялся объяснять ему идею власти начальника.
— Нельзя иначе, нельзя. Вожжи в руках надо держать крепко, если и не бить кнутом, то по крайней мере помахивать; в противном случае машина станет, и никто потом не сдвинет ее с места.
— Возможно, что так и нужно; но я вовсе не желаю, чтобы надо мной свистел кнут, да и сам не хочу помахивать.
— Но вы должны делать либо то, либо другое, — сказала Янка, вспоминая их прежние бесконечные споры.
— Позвольте, есть еще галерка и зрители, которые следят за представлением: это то развлекает их, то наводит на них скуку. А я частенько бываю одним из таких зрителей, но, черт возьми, — Глоговский потер лоб и снова взъерошил волосы, — я не могу долго оставаться равнодушным и непременно сотворю какую-нибудь глупость; вам ясно, сударыня?
— Но это небезопасно — так можно кончить жизнь или под колесами поезда, или в поезде, или еще как-нибудь по-иному, — крикнул Орловский, покусывая кончик бороды.
— Барышня, приехали господа из Кросновы, — доложила Янова.
Орловский и Янка вышли. Глоговский по-прежнему шагал вокруг стола, размышляя: «Что случилось? Да ведь это совсем другая Орловская! Она стала сдержанной, холодной, важной! Ну, прямо-таки богатая девица на выданье! Неужели болезнь так изменила ее? Пусть я сдохну, но ее перекроили на другой фасон, и притом на самый скверный».
Тут размышления его были прерваны: Орловский взял его под руку и повел представить Гжесикевичам. Глоговский уже издали забормотал: «Очень приятно», зашаркал ногами и замотал головой, как взнузданная лошадь.
Старуха Гжесикевич торжественно восседала в кресле. Из боязни помять свое шелковое платье, жесткое и блестящее, как листовое железо, она откинула длинный шлейф, старательно поправила черный кружевной чепец, удостоверилась, на месте ли янтарные серьги в форме груши, свешивавшиеся чуть ли не до самых ее плеч, и принялась беседовать с Янкой: ее врожденная робость еще увеличивалась присутствием Глоговского и тем праздничным убором, в который ее насильно вырядила Юзя.
— Мы не могли приехать раньше — Юзя задержала.
— Отчего ваш муж не удостоил нас своим посещением?
— Приехал Витовский и увез его с собой. Боюсь я этого антихриста. Когда он приходит к нам, я убегаю. Говорят, он дьявол… — Старуха наклонилась к Янке и стала ей что-то нашептывать. Она то и дело смотрела на Анджея. Тот также чувствовал себя неловко и поглядывал на Глоговского не очень дружелюбно: «Где я мог видеть этого гуся?» — размышлял он, покручивая усы.
«Этого борова я где-то встречал, но где?» — в свою очередь, думал Глоговский.
Они бросали друг па друга хмурые взгляды.
Орловский по очереди подсаживался то к Анджею, то к Глоговскому и начинал разговор, но беседа не клеилась; Глоговский был задумчив; Анджей краешком глаза следил за матерью, которая рассказывала что-то Янке и то и дело кивком головы указывала на него. Анджей был сильно взволнован тем, что произошло в костеле и что он услышал о Янке от знакомых. И хотя Анджей ничем не обнаружил своего смущения, все это словно серпом резануло по сердцу. Теперь он смотрел на Янкино лицо, такое прекрасное и сияющее, и понемногу успокаивался. Но этот Глоговский! Кто он? Где она с ним познакомилась? В нем росли беспокойство и ревность. «Может быть, соперник?» — промелькнула мысль; она так поразила его, что Анджей стремительно повернулся к Глоговскому.
— Где мы с вами встречались? — предупредив его вопрос, спросил Глоговский.
— Не знаю и не хочу утруждать себя этой мыслью, — резко ответил Анджей.
— А, вспомнил! Вы были летом у панны Янины в Варшаве. Мы целой оравой зашли за ней, чтоб ехать на пикник, — вы тотчас же ушли.
— Да, но я вас не помню, — произнес Анджей с затаенной злобой; пораженный этим воспоминанием, он подвинулся ближе к Глоговскому и заглянул ему в глаза. — Вы знакомы с панной Яниной по театру?
— Да, и по театру, и по кулисам, и по дому, — медленно проговорил Глоговский; ему показалось забавным поведение Анджея.
— Вы что, актер? — спросил Гжесикевич с иронией.
— Оставьте свою презрительную улыбочку, она направлена не по адресу: я не актер, а всего лишь драматург — вам ясно, сударь?
— Простите, я не хотел вас обидеть, даю слово; но при одном воспоминании об актерах, о театре я чувствую ненависть и отвращение.
— Вижу, вам свойственно сильно любить и сильно ненавидеть, — произнес Глоговский, всматриваясь с любопытством в его выпуклый лоб и волевое лицо.
— Да, да, да!.. — процедил Анджей сквозь стиснутые зубы; глаза его засверкали таким огнем, что Глоговский даже залюбовался: ему впервые встретился подобный характер. Он ближе подвинулся к Анджею, желая разговориться с ним и глубже проникнуть в его душу.
— Простите за любопытство, но почему вы так не любите актеров и театр?
— Потому что из-за них я страдал и страдаю.
— Значит, из чисто личных побуждений? Это меняет дело.
— Нет, не меняет. Все, что причиняет зло, я ненавижу всей душой.
— Но для других это может быть и добром.
— Для других — возможно, но для меня зло, — ответил он с ударением.
— Ендрусь, — позвала сына старуха.
Анджей направился к матери, потом вышел в переднюю и принес ей носовой платок, который она забыла в кармане пальто.
«Прекрасный экземпляр необобществленного первобытного животного. Прекрасный!» — не без тайного удовлетворения размышлял Глоговский: он ненавидел людей, созданных из компромиссов. — «Монолит, глыба, возможно только глина, но чистая, без примесей».
Вернувшись, Анджей сел на прежнее место. Он не говорил уже ничего и только смотрел на Янку, которой Янова подала меж тем лиловый конверт. Прочтя записочку, Янка что-то шепнула Яновой и, поднявшись, подошла к отцу, который вдруг как-то изменился, — оглядывался по сторонам, тер себе лоб и кусал кончик бороды.
— У Залеских гости: Осецкая, Зося и Сверкоский. Залеская просит одолжить ей посуду. У меня явилась мысль — не пригласить ли их всех к нам, было бы веселее; как ты думаешь, отец?
— Хорошо, сейчас пойду, приглашу; сыграем в преферанс.
— Сколько раз пан Глоговский сказал вам «пусть я сдохну?» — спросила Янка, останавливаясь перед Анджеем.
— Право, не заметил.
— Слова «пусть я сдохну» — умерли. От них отучила меня моя невеста.
— У вас есть невеста?
— Была, но прекрасные сны недолговечны, — рассмеялся Глоговский.
— Ну, в городе не бывает недостатка в девицах, — заметила сентенциозно старуха Гжесикевич, оправляя платье и осторожно дотрагиваясь до чепчика и сережек.
— Что правда, то правда, только некому на них жениться.
— Ох, уж эти мне городские мужчины, им бы только вскружить голову, а как дойдет до женитьбы — след простыл.
Анджей с досады закусил до крови губу и стал делать знаки матери, чтобы та замолчала, но Глоговский, желая услышать еще что-нибудь, нарочно подсел к ней поближе. Старуха замолчала — вошла Залеская со своей компанией. Все были знакомы друг с другом. Не знали тут только Глоговского. Орловский взял его под руку и представил.
— Глоговский! — буркнул драматург Осецкой, которая меж тем повалилась в кресло и запыхтела, словно локомотив.
— Глоговский! — И он с любопытством поглядел на Зосю, которая смутилась и присела перед ним, как девица из пансиона.
— Глоговский! — И он пожал узкую, затянутую в лайковую перчатку руку Залеской.
— Глоговский! Глоговский! — бросил он уже со злостью Залескому и Сверкоскому. Затем он поклонился стульям, украдкой плюнул и, выпустив руку Орловского, стал у рояля, рядом с Янкой. — А что, я бы с успехом мог стать лакеем: хребет у меня гибкий, — зашептал он. — Знаете, только из-за одних этих официальных представлений, которые я так ненавижу, я порву когда-нибудь с людьми; я чувствую себя в эти минуты так, как должна чувствовать себя обезьяна в ошейнике, наряженная в платьице. А этот пончик — прелесть! — И он кивнул в сторону Зоси.
