Саляхаттин-бей повернул голову и взглянул на дочь. Страшная мука исказила его лицо. Он не в силах был говорить и, как ребенок, который не может объяснить что с ним, беспомощно дернулся к дочери. Из его глаз, как будто цеплявшихся за людей и окружающие предметы, на побледневшие щеки скатилось несколько слезинок.
Муаззез бросилась к отцу на шею…
Юсуф расцепил ее руки. Саляхаттину-бею становилось все труднее дышать, стоны все чаще вырывались из его груди.
Муаззез в слезах обернулась к мужу:
- Юсуф! Позови маму. Она знает, что делать, когда у отца бывают приступы!
Саляхаттин-бей покачал головой, как бы говоря: «Бесполезно». Потом со страшным усилием, задыхаясь, добавил:
- Не надо!.. На этот раз мне совсем плохо… Позовите врача…
Юсуф вскочил. Подойдя к двери, он обернулся:
- Муаззез. Ты ведь не растеряешься? Если отец что-нибудь попросит, быстро подай.
Когда Юсуф в прихожей натягивал куртку, Муаззез вдруг закричала:
- Папочка!.. Юсуф, сюда!
Юсуф вбежал в комнату. Саляхаттин-бей упал на колени. Он по-прежнему держался рукой за стену, а другой делал знаки Юсуфу, чтобы тот уходил.
Юсуф обернулся. И опять услышал голос отца. Еще раз взмахнув рукой, он проговорил:
- Скорее!
Юсуф быстро надел башмаки, выскочил на улицу и побежал к городскому врачу.
Муаззез, плача, поддерживала отца за плечи. Услышав, как хлопнула дверь, она поспешно обернулась и крикнула:
- Юсуф! Юсуф! Зайди за мамой! Пришли маму!
Но, услышав торопливо удаляющиеся шаги, проговорила:
- Ох, горе!.. Не слыхал!
Саляхаттин-бей снова застонал. К его лицу приливала кровь и тотчас же отливала, когда кончался очередной приступ. Муаззез протянула ему чашку с водой, которую оставил Юсуф, но отец оттолкнул ее.
- Скорее… принеси… эфир!
Муаззез вскочила. Когда она подошла к двери, то услышала, как он глухо простонал:
- Дети мои!
Оглянувшись, она увидела, что он лежит ничком на постели, хотела было вернуться, но отец приподнял голову, и глаза его говорили: «Нет!»
Муаззез, не зная, что делать, секунду постояла на пороге. Смотревшие на нее глаза отца говорили: «Ступай!», но в то же время неудержимо притягивали ее, не давали отойти.
- Неси… скорее! - бессильным голосом прохрипел С аляхаттин-бей.
И тогда Муаззез как сумасшедшая взлетела наверх. Открыла стенной шкаф в спальне родителей. Она знала эту белую бутылочку с зеленой этикеткой. Схватив ее дрожащими пальцами, понеслась вниз. Деревянные ступени скрипели и шатались под ногами, прикасавшимися к ним всего лишь на мгновение.
Спустившись вниз и подбежав к двери комнаты, она вскрикнула. Отец, вытянувшись, лежал у самого порога. Руки его были протянуты вперед, словно он хотел обнять того, кто вот-вот сюда войдет.
Муаззез принялась его трясти.
- Папочка… Папочка… Посмотри на меня. Папочка, посмотри, я принесла эфир!
Она приподняла его голову и, вытащив пробку зубами, поднесла к его носу бутылку.
Тут она почувствовала, что руки у нее мокрые. Она замерла и, пораженная, посмотрела отцу в лицо: из полуоткрытых глаз Саляхаттина-бея по щекам катились горячие слезы и, не успев остынуть, капали на руки дочери.
Вскоре Юсуф привел врача. Они перенесли Саляхаттина-бея на постель. Врач послушал его сердце, приоткрыл веки, посмотрел, потом снова закрыл их кончиком указательного пальца. С печальным видом он покачал головой и произнес:
- Да продлит Аллах дни остающихся в живых!
На следующее утро перед домом каймакама было настоящее столпотворение. Население Эдремита собралось, чтобы отдать последний долг и выразить искреннее участие человеку, который около десяти лет управлял их городом и почти не нажил себе врагов. До самой мечети на площади Байрамйери люди сидели вдоль стен. Народ безотчетно чувствовал, что вместе с этим человеком уходит в прошлое и покой Эдремита. В этом городке, оторванном от всей страны, жил каймакам, поглощенный его делами. С его уходом этот городок остался беззащитным под колесами времени, которое катило все быстрее и быстрее.
Юсуф, изжелта-бледный, стоял перед дверью. Слыша плач, доносившийся из дома, он сжимал зубы, но не мог сдвинуться с места. Он никак не мог поверить в случившееся, которое казалось ему страшным сном. Лицо его так перекосилось, что никто не решался к нему подойти.
В какой-то момент Юсуф попался на глаза Хасипу-эфенди, который сновал взад и вперед, занятый похоронными делами. Старик остановился. Сам он вдоволь выплакался, но Юсуф не плакал, и это испугало Хасипа. Он взял Юсуфа за плечо.
- Ступай, сынок, прогуляйся!
Старик с самого утра носился по городу и совсем измучился. Как только выдавалась свободная минутка, он садился где-нибудь в уголке, поднимал очки на лоб и плакал; слезы, стекая по седой бороде, капали на одежду. Не будь его, каймакама так и не вынесли бы из дому. Муаззез и Шахенде лежали наверху в беспамятстве, над ними стояли соседки. За мочалками из пальмового волокна, за мылом к муэдзину - повсюду бегал Хасип-эфенди. Он успевал заглянуть и наверх, тщетно пытаясь успокоить женщин.
Юсуф не хотел видеть Муаззез. Вернее, боялся остаться с ней наедине. Ему казалось, что тогда они еще яснее поймут, как велика их потеря, и не вынесут такого сильного горя. К тому же видеться с Муаззез в присутствии множества соседок было бессмысленно и мучительно.
Юсуф спустился с каменных ступеней и свернул на боковую улицу. Провожаемый взглядами людей, рядами сидевших под стенами домов, дошел он до мечети. Он мог бы пойти дальше, может быть, даже уйти из города, но вдруг почему-то остановился, поднял голову и посмотрел на балкончик минарета. Хватающие за душу призывы Сары-хафыза проводить в последний путь каймакама, волнами разливавшиеся по городу, приковали Юсуфа к месту.
Он не бывал в мечети, не творил намазов, не был привержен вере и обрядам. И его отец, Саляхаттин-бей, был, по выражению Шахенде, «красным гяуром». Но вопль, который, как острая стрела, вонзался в сердца людей, сидевших на этой площади, поразил его. Этот голос не имел никакого отношения к вере. Сары-хафыз, видевший каймакама в мечети только по праздникам, знал, что он вовсе не был религиозен и не стал бы читать по нем молитвы с таким чувством. Не служитель Аллаха, а человек, почувствовавший весь ужас смерти, обращался сейчас к умершему. Юсуф был уверен, что каймакам, который покоился сейчас в саду около дома, слышит и понимает этот голос, то возвышающийся, дрожащий от отчаяния, то понижающийся и затихающий в безропотной покорности. Может быть, даже отвечает ему. Время от времени голос Сары-хафыза звучал еще более скорбно и выразительно. Юсуф прислонился к тополю. Он весь дрожал от благоговейного страха, слушая этот разговор между Сары-хафызом, который говорил сейчас от имени всех живых, трепетавших перед смертью, и покойником, лежавшим в саду.
Юсуф и прежде, когда ему случалось вставать рано утром, слышал, как Сары-хафыз читает призыв к молитве. Его голос производил на него тогда не больше впечатления, чем любой другой красивый голос. А сейчас главным было то, что выражает. Хотелось пасть ниц, зарыться лицом в землю и ни о чем не думать. Вскоре Юсуф увидел, что все поднялись и направились к мечети. Он тоже принял участие в заупокойном богослужении. И, опустив голову, вместе с безмолвствующей процессией в каком-то забытьи дошел до кладбища.
Весь этот день и последующие дни он продолжал пребывать в забытьи. Муаззез, ожидавшая от мужа слов утешения, испугалась его состояния.
- Юсуф, приди же в себя! Если ты будешь так вести себя, что станет с нами?
Лишь услышав это невольно вырвавшееся предостережение, Юсуф немного очнулся. Теперь он один в жизни. Вернее, один обязан заботиться еще о двух людях. Опереться больше не на кого.
Отныне он уже не мог раздумывать: «Как мне устроить свою жизнь? Достойно ли меня это дело или нет?» Он знал, что его жизнь должна будет подчиниться предъявленным ей требованиям. Собственно, так было и раньше. Но тогда он считал, что в любой день может изменить свою жизнь, и это придавало ему смелость и уверенность.
Теперь он почувствовал, что уверенность эта испаряется, что неведомое будущее простирается перед ним, как пропасть, и вынужден был покориться своей судьбе. Но где-то в глубине души все еще жила надежда, что покорность эта временная, в один прекрасный день снова появится возможность поступать так, как он желает. И эта смутная надежда не позволяла ему поверить в то, что пыльная комната, куда он снова стал ходить через несколько дней после смерти отца, - отныне его последнее и постоянное прибежище.
Недели три все шло по-прежнему. Юсуф, увидев, какой мучительной может быть жизнь, старался особенно не задумываться над будущим. По вечерам, вернувшись домой, он умывался, садился на тахту и смотрел, как Муаззез собирает на стол. Молодая женщина, вдруг разом потерявшая всю свою веселость и жизнерадостность, избегала оставаться с мужем наедине. Стоило им встретиться взглядом, как они сразу вспоминали о несчастье, и у обоих на глаза наворачивались слезы. Шахенде, всегда хмурая, заплаканная, подойдя к столу, делала несколько глотков, тут же удалялась в свою комнату и принималась стонать: «Ох, горе, горе!» Она была совершенно разбита и подавлена. За день она обходила по крайней мере пять-шесть соседок. Каждой гостье, являвшейся в дом, каждой соседке, у которой она бывала, Шахенде со слов Муаззез описывала смерть Саляхаттина-бея. С каждым разом этот рассказ обрастал все новыми подробностями, и каждый раз соседки и гостьи все громче голосили вместе с ней.
