Прилетели райские полицейские в зеленых мундирах. Праведники стали перечислять, что у них украли.
— Все перины, серебряные подсвечники, золотую брошь, даже обручальное кольцо.
— Зеркало, субботний брустихл[118], даже тапочки моего мужа-праведника.
— Выходное платье, дедушкин зонтик и мешочек с мицвами.
— Фамильную серебряную люстру, талес с серебряной аторой[119] из Лейпцига.
— Серебряный годес[120], шелковые чулки моей старшей дочери и свадебное платье моей племянницы.
— Качели из сада, носовые платки, табакерку и ночной горшок, не рядом будь помянут.
Праведники перечисляли, жены им помогали, а райские полицейские записывали. Важная вышла покража. У всех что-нибудь да пропало.
Составление списка украденного заняло целый день. Праведники были так расстроены, что забыли о дневной молитве.
— Следует схватить турок, — сказал праотец Авраам начальнику райской полиции.
Начальник подкрутил усы, будто говоря: «Вы, реб Авром, великий праведник, но что касается воровства, мне лучше знать».
Кто-то назвал имя ангела Шимен-Бера. Начальник полиции навострил уши:
— А что там такое с Шимен-Бером?
— Шимен-Бер всю ночь пил с турками. Утром он собирал деньги с ангелочков, которые пришли посмотреть на фокусников.
— Ага! — взмахнул крыльями начальник полиции и подкрутил ус. — Ага!
Это «ага» он повторил раз десять. После чего приказал привести к нему ангела Шимен-Бера.
Двое ангелов-полицейских отправились за ним. Шимен-Бера они нашли мертвецки пьяным в шинке «У праведника Ноя». Он еле держался на ногах.
Начальник полиции взял его в оборот и грозно сказал, что ему ничего не поможет и что он, начальник полиции, советует ему сию же минуту сказать, где турки.
Ангел Шимен-Бер стал клясться, что ничего не знает, что ни о чем плохом он не думал. Турки поставили ему водки, он и выпил. Кстати, пусть полиция ему скажет, в какой райской книге записано, что нельзя пить водку, если ее поставил турок.
Начальник полиции прикрикнул на него и сказал ему коротко и ясно, что такие штуки с ним не пройдут. Он на этих делах собаку съел: Шимен-Бер — пособник воров, он в сговоре с турками, улика — то, что он собирал деньги с ангелочков, а это ему поручили турки.
Шимен-Бер взъярился. Он заорал таким голосом, что праведники в соседних домах чуть Богу душу не отдали. Пусть говорят, что он пьяница, ладно, но что вор, вор — кто скажет ему, что он вор, тот у него узнает!
Шимен-Бер схватил начальника полиции за грудки и так долго тряс его, что тот потом еле смог перевести дух.
— Вор, говоришь, охальник! — кричал Шимен-Бер. — Я тебе, ублюдку, крылья переломаю, я тебе… я тебе…
Шимен-Бера едва отодрали от начальника полиции. Ему связали крылья и повели в райскую кутузку.
На следующий день его отпустили. Шимен-Бер стоял на своем: он думал, что это просто турки. Откуда ему было знать, что они воры, негодяи? Он только хотел стаканчик пропустить, и откуда ему было знать, что это кончится покражей.
У праведников царил полный мрак. Спали на голых матрасах, ели руками и глотали слезы.
Полиция вынюхивала, обыскивала. Каждый день составлялся новый протокол. У ангела Хоне в писчебумажной лавке уже не хватало бумаги, а воров так и не схватили.
— Чем же это кончится? — спрашивали праведники у начальника полиции. — Пропало краденое, пане начальник?
Начальник полиции крутил усы и хитро усмехался:
— Что значит пропало? У райской полиции ничего не пропадет.
— Сколь веревочка ни вейся… — заключил один из праведников.
И снова стали искать, разнюхивать, расследовать, арестовывать подозреваемых, отпускать их и арестовывать других.
Чем кончилось дело о покраже, схватили воров или нет, я сказать не могу, потому что через несколько дней мой друг Писунчик сообщил мне, что Шимен-Беру поручили отправить меня на землю…
Я замолчал. Раввин напротив меня сидел будто высеченный из камня. Даян — с выпученными глазами. Богач реб Мэхл Гурвиц не мог найти слов, чтобы выразить свое удивление моим рассказом о рае, и наконец произнес:
— Зондер… Зондербар!
Мой папа сидел опираясь локтями о стол и смотрел на меня большими, удивленными глазами.
— Странный какой-то этот рай, — сказал раввин. — Есть там и дураки, и разбойники, и воры, ой горе мне. Как же это может быть, мальчик? Что-то мне не верится, что все тобой рассказанное — правда.
— Все, что я рассказал, правда, я своими глазами все это видел.
— Может, это все воображение, — сказал даян. — Тебе это все привиделось, а ты думаешь, что это правда. Как же это можно представить, чтобы праведникам приходилось спать на голых матрасах, а их женам не во что было поставить субботние свечи, потому что у них украли подсвечники?
— Может, все-таки воображение, — очнулся раввин, как пьяный на сеновале.
— Это не воображение, уважаемые, а чистая правда. Может, это ваш рай, каким вы его себе рисуете, — воображение, выдумка. А тот рай, откуда я пришел, настоящий, и пусть у него есть изъяны, но все равно он прекрасен. Поэтому-то я тоскую по нему и готов, если позволят, вернуться обратно.
Моя мама подбежала ко мне, схватила меня на руки и крепко прижала к сердцу.
— Что ты такое говоришь, мой кадиш, что значит вернуться обратно в рай? Ты, золотце мое, останешься с мамой, да я глаза выцарапаю тому, кто попробует тебя у меня отобрать.
Ну вот, на тебе, подумал я, так всегда с земными мамами. Чуть что — сразу глаза выцарапывать. Они думают, что земля — такая уж находка, что ее уж и не покинь. Не зря в раю говорят: она добрая и глупая, как земная мама.
Раввин погладил белоснежную бороду и спросил меня:
— И как же так получилось, что послали на землю тебя, а не твоего друга Писунчика? Ты ведь был таким же ангелочком, как и он?
Я сказал ему, что, судя по всему, я был не настоящим ангелочком, а лишь временным. Отличие настоящего ангелочка от временного в том, что настоящий ангелочек не может родиться на земле. Настоящего ангелочка, если он согрешит, посылают на время в мир хаоса или в ад. Там он должен разгребать руками жар до тех пор, пока не кончится наказание.
Раввин поднялся. Он весь дрожал. Он сказал папе:
— Готовься к обрезанию, Файвл. Советую тебе назвать его Шмуэл-Аба, так же, как его звали в раю.
Отец согласился:
— Конечно, Шмуэл-Аба, как же еще?
Мама меня больше не спускала с рук. Богач и даян простились с папой:
— Тебе досталось сокровище, Файвл. Береги его как зеницу ока. Такой парень, как твой Шмуэл-Аба, настоящий клад.
Мама обнимала меня и целовала. В ее прекрасных глазах блестели слезы.
— Золотце ты мое, жемчужинка моя, Шмуэл-Абеле!
Гости поцеловали мезузу[121]. Раввин громко сказал: «Спокойной ночи! Даст Бог, увидимся на обрезании, Файвл».
Мама уложила меня в колыбельку. Папа еще долго ходил по комнате. Его тень недоверчиво ковыляла за ним по стене.
Ицик Мангер (1902, Коломыя, Галиция — 1969, Хедера, Израиль) — крупнейший еврейский поэт, писал на идише. Детство провел в Черновцах, затем жил в Яссах, Бухаресте, Варшаве, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Умер в Израиле, куда переехал незадолго до смерти.
Имя Мангера носит израильская литературная премия, вручаемая писателям, пишущим на идише.
На протяжении всей жизни любимым жанром Ицика Мангера оставалась баллада. Его итоговый сборник, изданный в 1952 году, так и называется «Песня и баллада». В 1930-х годах Мангер написал книгу баллад «Медреш Ицик (Толкование Ицика)». В этих балладах, гротескных, комических и грустных одновременно, персонажи Библии помещены автором в контекст повседневности восточноевропейского местечка.
Мангер много работал для театра и кино, писал критические и литературоведческие эссе. Но прежде всего Ицик Мангер — истинно народный поэт, на стихи которого написаны десятки песен, многие из которых звучат до сих пор.
Мендел Рейф (1910, местечко Красное, Галиция — 1942, лагерь уничтожения Белжец) — иллюстратор, карикатурист, сотрудничал в сатирических журналах «Хохол» (Львов) и «Шпильки» (Варшава).
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Валерий Дымшиц
Дотроньтесь указательным пальцем до кончика носа, затем проведите вниз, и вы нащупаете ложбинку на верхней губе. Нащупали? Это оттого, что специально обученный ангел щелкнул вашу душу по носу снизу вверх, когда вам предстояло родиться, — вот и осталась вмятина.
Души, как известно, обретаются у Бога в вышних. Оттуда их отправляют на Землю одну за другой, по мере того как рождаются люди, туда же души и возвращаются. Душа, пока она в раю, знает, ясное дело, всю Тору на зубок, но перед воплощением должна ее забыть. Иначе в чем же будет собственная заслуга человека, который потом должен посвятить свою жизнь изучению Торы. Так вот, чтобы душа все-все забыла, ей и дают пренатальный щелчок по носу, хотя есть ли у души нос — точно не известно.
