Мак кивнул и за меня заступился. Ну, а для меня важней был кивок и несколько добрых слов Мака, чем весь этот баронессин хохот. Немного погодя она всё же сказала:
— Что ж, вы, разумеется, правы!
И вот в доме у Хартвигсена и в Сирилунне началась подготовка к празднику. Баронесса обещала взять с собой девочек, те так и горели от нетерпения, Марту тоже решили взять, и её отец Стен-Приказчик очень гордился. Хартвигсен погрузил на пароход уйму закусок, вин и сластей, чтобы не утрудить тестя с тёщей.
И корабль отправился в путь.
Через два дня он вернулся и всех доставил обратно.
Всё сошло прекрасно, мальчика окрестили Августом в честь Розиного отца. Судно до утра стояло в гавани, я побывал на борту, Хартвигсен повсюду меня водил и приговаривал:
— Да-да, видно, куплю я его, не миновать!
Но уж потом как-то приходит в лавку смотритель Шёнинг и спрашивает:
— Зачем эта несчастная посудина появлялась тут дважды?
— Хартвигсен сына возил крестить, — отвечаю я.
Смотритель улыбнулся бледной своей улыбкой и сказал:
— И вольно же человеку деньгами сорить!
— Хартвигсен, кажется, купит корабль, — сказал я.
Тут смотритель покачал головой и сказал:
— Пусть он сперва кашу купит.
Но Хартвигсен вовсе не намеревался и впредь сорить деньгами, как глупый богач. Он, разумеется, хвастал тем, как пышно обставил он великое событие, но уже не предоставлял всем и каждому своего счёта в лавке. Я сам слышал, как он сказал одной женщине: «Насчёт кофе и прочего баловства — это ты с моей супругой обговори». Что было мне до Хартвигсена и Розы, а ведь я невольно обрадовался, когда это услышал. Он, конечно, был ещё очень богат, и Роза взялась наставлять его, как распоряжаться своими средствами поразумней.
О, всё шло как нельзя лучше.
Если б только не злополучная баронесса Эдварда. От нечего делать она снова принялась одолевать Хартвигсена. Право, и смех и грех. Она попадалась ему на набережной, у мельницы, подстерегала на дороге, увязывалась за ним, но Хартвигсену надоели, верно, её выспренние речи, в которых он ни бельмеса не понимал, и он норовил поскорее с ней распрощаться. Так шло некоторое время, миновала зима, а баронесса от своего не отставала. Но Хартвигсена уж никак нельзя было сбить с толку, он теперь целиком был во власти Розы.
— Напишите опять Мункену Вендту, пусть явится! — сказала мне баронесса.
— Я сам скоро отправлюсь к Мункену Вендту, — ответил я.
— Ах, так вы нас покидаете! — только и сказала она. И снова принялась уловлять Хартвигсена.
Эта упрямица никак не желала смириться с тем, что Роза так его к себе привязала, да, она стала даже с ним говорить более естественным тоном и изъясняться удобопонятней. Но Хартвигсен был как кремень. Про Розу она говорила: «Ишь, как вцепилась в своего мужа и сына!».
Нет, иногда эта немыслимая дама вела себя совершенно неподобающим образом, даром что баронесса!
И какое различие у неё с отцом! Никогда не бывало, чтобы тот потерял самообладание, вышел из равновесия. Например, старая Малене, мать Николая Арентсена, принесла к нему в узелке полученные от сына банкноты. Чтобы деньги сберегались у Мака! А Мак даже бровью не повел, он ответил: «Вот и ладно. Ты помещаешь свои деньги и будешь за то получать у меня все товары, какие тебе понадобятся». Он занёс сумму в гроссбух и кивнул Малене. «Я из-за них сна лишилась», — сказала она. «Теперь можешь спать спокойно!» — ответил Мак. Когда Хартвигсен про это услышал, он всплеснул руками и сказал: «Выходит, он в третий раз этими деньгами унавозится!».
Как-то баронесса просит меня, чтобы я пошёл с нею вместе к Фредрику Мензе.
— Ужасно, как он там лежит, — говорит она. — Надо у него прибрать!
Я не очень понимал, отчего именно меня избрала она сопровождающим, но решил, что тут снова набожность, желание добрых дел, и пошёл.
Старик лежал один-одинёшенек. Петрина ушла с ребёнком. Воздух был невозможный, ужасный, пол и стены загажены, баронесса распахнула окно, чтобы не задохнуться. Потом она сделала кулёк и сказала мне:
— Я не была бы купеческой дочкой, если бы не умела сделать кулька!
Старик отвечал на чужие голоса «Тпру!»., приняв, верно, нас за лошадок. Баронесса обирала с него насекомых и сбрасывала в кулёк.
Я думал: как удивительно уживается в этой даме хорошее и дурное, она не считает для себя зазорной работу, которой гнушаются её слуги. Потом она принялась чесать старика, а он помогал ей, пошевеливая пальцами.
— Подержите кулёк! — говорит мне баронесса.
Она берёт гребень и расчёсывает ему волосы. Ах, какая же это мерзкая работа и какой требует осторожности! В довершение бед старик не желает лежать тихо. Бедного Фредрика Мензу всё некому было вычесать, и вот Господь ему ниспослал наконец этот дивный миг! Он облизывается, он хихикает от блаженства. Он говорит: бу-бу-бу! Баронесса бережно собирает вшей в кулёк. О, никто бы этого не мог сделать проворней!
— Кажется достаточно? — спрашивает она и заглядывает в кулёк. — Да, пожалуй.
— Достаточно? — спрашиваю я.
— Я просто подумала...
И вдруг она принимается расчёсывать старика длинными, сильными взмахами, уже не обчищая гребня, так напористо, рьяно, я едва поспеваю хоть что-то собрать с подушки. Старик блаженно хохочет и бьёт, как пьяный, в ладоши. Он говорит: бу-бу-бу, и кивает, и снова хохочет. Но вдруг счастливое лицо его передёргивается, и он кричит: «Чёрт!».
— Ему, верно, больно, — говорю я.
— Да ну! — отвечает баронесса и продолжает свою работу.
И тут Фредрик Менза начинает плеваться, плевки попадают в стену, он разражается бранью. Это было ужасно! Я не мог больше сдерживаться, я снова сказал:
— Да ведь больно ему!
Тут только баронесса остановилась. Она взяла у меня из рук кулёк, осторожно его прикрыла, затворила окно. Когда мы вышли, она наведалась к Йенсу-Детороду, к скотнице и обоим наказала навести чистоту у Фредрика Мензы. Потом она встретила Петрину и ей сказала:
— Ты бы приглядывала за Фредриком Мензой, если хочешь с ним в комнате жить!
— Уж я ли не стараюсь, — сказала Петрина и заплакала. — Да разве за ним углядишь, его только корми день-деньской, а он вечно весь изгваздается. Хоть бы Господь его прибрал! Вчера рубашку на нём сменили, а нынче вон опять глядеть тошно!
— Возьми в лавке холстины, — сказала баронесса, — и нашей ему рубах. Ты должна его мыть и вычёсывать каждый день и переодевать в чистое, когда надо. Запомни!
О, надо отдать должное баронессе, как и отцу её! Потом уж кое-что заставило меня, к сожалению, с некоторой подозрительностью взглянуть на баронессу и этот её кулёк, в который она собирала насекомых, но я ценил её доверие, она ведь ни единым словом не намекнула мне, что я должен молчать, и я оставался нем как могила.
Несколько дней спустя стоим мы с баронессой во дворе, разговариваем, и вдруг идёт Хартвигсен.
— Как тут дела? — говорит он. — А нам скоро житья не будет в доме.
— Что так?
— Вследствие истинно всенародного бедствия от насекомых и вшей, — говорит Хартвигсен. — Видно, мы их на пароходе подцепили. Уж я решил — не стану я его покупать.
— Нет, у нас насекомых не водится, — говорит баронесса.
— А-а, вот оно как! — говорит он. — Да мне бы и плевать, это супруга моя всё моет-моет и льёт горючие слёзы.
Баронесса подхватывает Хартвигсена под руку и увлекает в глубь двора. Я не знаю, что и думать, но вот я слышу, как она говорит:
— Хороша же Роза хозяйка, если нечисть в доме не может вывести!
И они ещё с часок толковали вдвоём, но кончилось опять-таки тем, что Хартвигсен распростился и ушёл восвояси.
Несчастная, потерянная баронесса Эдварда!
Дело идёт к весне, снег подтаивает на полях, на площадках, где осенью вялят рыбу, уже взялись таскать свои прутики вороны и галки.
Баронесса сегодня вошла в мою комнату и бросилась на стул. На ней лица не было, вся серая, заплаканная.
— Что случилось? — спрашиваю я.
— Вот он и умер, — отвечает она. — Я ведь знала. Ничего не случилось.
— Кто умер?
— Глан. В Индии. В газете сказано. Семейство оповещает. Там сказано — в Индии.
Она с трудом это выговорила и закусила губу. Мне стало её жаль, я сказал:
— Печальное известие. Но не могло ли тут быть ошибки, может быть, перепутали?
— Нет, — сказала она.
И опять она закусила губу, и брызнула кровь, и тут я вспомнил слова Мункена Вендта про то, как рот её будто расцвёл.
Ещё мгновение — и она поднялась со стула и вышла из комнаты. Она не находила себе места, к отцу заглядывала в контору.
— Ничего не случилось, — сказала она, когда я вошёл. — Я знала, он умер. А теперь вот сказано — в Индии. Ах, да не всё ли равно.
— Но я думаю, что перепутать имя... — начал я, пытаясь её утешить.
