Колесников просмотрел требование. Два дела из фондов Казенной палаты, одно из Контрольной палаты, три из фондов Экономического общества. Против заявки на журналы Горного совета за 1810 год стоял нервный прочерк.
— Вся эта буза не стоит и выеденного яйца, — скривился Колесников.
— А я что говорю?! — подхватил профессор. — Только нервы треплют, власть показывают. Конечно, если бы я пришел с французскими духами, как некоторые. Или там с солеными грибочками на закуску.
— По-ни-маете, — фальцетом пропел Колесников.
— А что? Известное дело, — вздохнул профессор. — На том и стоим.
— Только, пожалуйста, не вздумайте мне сулить ваши духи. Или еще что-нибудь.
— Вам? С какой стати?
— Именно, — усмехнулся Колесников. — Давайте условимся, — он сложил листок вдвое и провел по сгибу пальцами. — Я соберу дела согласно вашей заявке. Все дела, включая журналы Горного совета. И оставлю завтра на вашу фамилию. А вы скромно, без лишних разговоров, заберете их по доставке из своей ячейки. У вас, надеюсь, есть ячейка? — Профессор кивнул. — Вот так: в общей куче журналы не привлекут внимания.
— Вам за это не влетит от Шереметьевой? Баба она глазастая, — профессор как-то по-собачьи, сбоку, заглянул в глаза Колесникову.
— Давайте так. Или вы соглашаетесь и уходите из приемной. Или дожидаетесь директора, получаете еще одну порцию оплеух и уезжаете в славный город Самару без материалов по Горному совету за одна тысяча Девятьсот десятый год.
Профессор из Куйбышева поднялся, одернул пиджачишко и, лихо подмигнув, вышел из приемной кошачьим шагом отпетого заговорщика.
А в Жене Колесникове раскачивалось непривычное пьянящее озорство. Последний раз с ним такое приключилось несколько лет назад, когда он «выдал» своей начальнице, заведующей отделом хранения Софье Кондратьевне Тимофеевой. И получил при этом прозвище «декабрист».
Колесников легко вытянул себя из кресла и, шутовски заплетая в ходьбе обтянутые джинсами тощие ноги, подошел к секретарше.
— И что мы так ожесточенно печатаем? — Колесников заглянул в какой-то список. — Дело № 4152, Писаревский Евдоким Николаевич. Дело № 4153, Скобельцын Лавр Наумович… Сколько их там? Сотни? Тысячи?
— Поступление в спецхран. Из Управления внутренних дел. За тысяча девятьсот сорок восьмой год. Сожгли бы сразу, нет — сдают. А кому они понадобятся? — Тамара расслабленно сбросила вниз руки и окинула Колесникова лукавым взором. — Слушай, Женя, ты не пьян? Шереметьева всыпет тебе за самоуправство, будь уверен.
— А-а-а… Небольшое отступление от инструкции, — дурашливым голосом проговорил Колесников. — Маленький обман.
— Поднимет шум, это она может.
— А кто узнает? — в тон проговорил Колесников. — Разве ей кто шепнет о моем детском сговоре во славу развития экономической науки? — И, помолчав, добавил: — Не сам же профессор.
Тамара погрозила пальцем и усмехнулась.
— Болтун, — произнесла она. — Отойди. Навалился, дышать нечем.
Колесников отошел, заложив руки за спину и выделывая ногами уморительные зигзаги, словно канатоходец.
Тамара хохотала, поводя головой то вправо, то влево.
В светлых глазах Жени Колесникова искрились бездумные угольки, придавая всему облику отвагу и бесшабашность.
— Послушай, а ты ведь красивый молодой человек, — проговорила Тамара.
— Вы только сейчас заметили? — продолжал паясничать Колесников. — А если я красивый. И молодой. Да еще в день веселого ключика. И прождал больше часа. Так почему бы об этом не сказать всем? А?!
Колесников шагнул к глухой двери директорского кабинета и ухватил черную прохладную ручку.
Захар Савельевич Мирошук обернулся с нескрываемым раздражением на лице. Он же просил Тамару никого не впускать, пока сам не вызовет.
— Я ведь просил, — мучительно поморщился Мирощук и осекся, увидев на пороге эту сявку в посконных штанах с белесыми пятнами на коленях, этого бузотера и скандалиста из отдела хранения, Евгения Колесникова.
— Ах, это вы?! — пропел Мирошук. — И тем не менее я попрошу вас подождать.
— Ни секунды более! — безрассудно, словно с другого берега, проорал Колесников. — Я убил полдня в пятницу, теперь торчу больше часа. Если у вас нет других забот, как отрывать от работы занятого человека, то я… я… — Колесников умолк. Все подходящие фразы сгинули из памяти. Так иногда с ним случается. Надо успокоиться и подождать. Он стоял, тараща на Мирошука яростные глаза с еще скачущими в них бездумными угольками.
— Вот, пожалуйста, — скривил толстые губы Мирошук и повел рукой в сторону Колесникова. — Колесников, Евгений Федорович.
— А… Тот самый? — раздался голос из левой ниши, под самыми окнами, что выходили на реку. Свет, падающий из окна, помешал сразу заметить этого человека. Вероятно, он и был порученец из архивного управления.
Человек покинул свое место и легко, даже слишком легко для такой полной фигуры, шагнул навстречу Колесникову.
— Познакомимся. Моя фамилия Шелкопрядов, Александр Авенирович, — протянул он руку Колесникову. — Я сотрудник инспекции Главного архивного управления.
Колесников пожал ладонь, словно взял в руки толстую лепешку, что недавно наладили выпускать в пирожковой на Речном проспекте, и пробормотал свою фамилию.
— Очень, очень приятно, — загомонил Шелкопрядов и, не выпуская руки Колесникова, потянул его за собой к длинному, похожему на гроб столу, что перпендикулярно вонзался в коротконогий директорский стол.
Тут Колесников заметил Гальперина, непривычно тихо сидящего на диване. И собрался было кивнуть, но Удержался — Гальперин разглядывал свои зашлепанные ботинки, что подпирали далеко не новые сально-серые брюки, и угрюмо сопел, выпустив на грудь подбородок.
— Честно говоря, таким я вас и представлял, — гомонил Шелкопрядов. — Юным, ершистым… В управлении мне сказали: «Поезжай, Шелкопрядов, разберись, что там происходит у Мирошука, не письмо, вопль души». Я и приехал разбираться.
«Мягко стелет Шелкопрядов. Наверняка зарядили его, недаром тут Гальперин, с ним не поканителишь», — тоскливо подумал Колесников. Проказник-бесенок, что владел его настроением там, в приемной, состроил Колесникову рожицу и показал увесистую фигу…
— Поначалу поговорил с Захаром Савельевичем. Кое с кем из сотрудников, — продолжал Шелкопрядов. — Поэтому и не удалось повидаться с вами в пятницу, извините… Должен отметить, что почти все, с кем я разговаривал, самого высокого мнения о вас как о специалисте. И считают, что, с одной стороны, вы безусловно правы…
— С какой стороны я прав? — перебил Колесников. — С правой или с левой? И почему вы начали инспекцию по моему письму не со встречи со мной, а с сотрудниками, непонятно?
— Скажу, скажу, — с готовностью ответил Шелкопрядов. — Хотел разобраться… в общественной значимости вашего письма. Может, вы никудышный специалист и ваше письмо не что иное, как… — Шелкопрядов замялся, подбирая необидную формулировку.
— Какой я специалист? При чем тут мои сотрудники? Есть документы, нормы, их выполнение. Все отражено… При чем тут сотрудники, извините, — а бесенок все строил рожи и грозил Колесникову женским пальчиком с длинным ногтем.
Колесников ухватил спинку стула и, ловко развернув, сел полуоборотом к директору архива.
— Ну?! — возмущенно выдохнул Мирошук.
Колесников и ухом не повел, он смотрел на посланника архивного управления и нагловато улыбался. Шелкопрядов сделал вид, что не заметил эпатажа и все его внимание поглощено служебным разбирательством.
— Сотрудники считают, что вы правы с той стороны, что оклад ваш, согласно штатному расписанию, действительно мал, — продолжил Шелкопрядов, — в то же время они заметили, что их оклад тоже невелик. Но, как бы выразиться поделикатней…
— Они не предлагают срезать у директора зарплату и раскидать между собой, — помог Колесников.
— Вот именно, — кивнул Шелкопрядов. — Уверяю вас, Евгений Федорович, у нас в управлении хватило чувства юмора, чтобы в достаточной степени оценить эту шутку.
Конечно, это была шутка, которой Колесников завершил свое письмо. И шутку подсказал Брусницын, чтобы привлечь к письму внимание угрюмых чинов из управления. Ибо узреют в этом покушение на собственное благополучие и оклады.
На мгновение перед взором Колесникова вынырнул бесенок. Из подстаканника, ручку которого теребил Шелкопрядов. Признаться, бесенок стал уже докучать Колесникову своей лихой назойливостью. Колесников был по натуре совсем другим человеком, восторженным и наивным. И лихость, которая овладела им в приемной директора, являлась необъяснимым отклонением от нормы. Подобно тому, как убежденный трезвенник вдруг напивается до потери сознания, вызывая изумление окружающих… «Отстань, хватит, покуражился», — мысленно попенял он бесенку. При этом бездумные искорки в его глазах погасли, уступая привычному светлому свечению, печальному и доброму. Такие глаза нередко встречаются у верующих людей, согретых своей внутренней правдой.
