Брусницын пожал плечами. Видит бог, он без какого-либо умысла припомнил полузабытое прозвище своего коллеги, но в следующее мгновение понял, что произнес его хоть и не задумываясь, но уже как сторона, для которой позиция Женьки Колесникова являлась подобием волны, подмывающей дамбу. Метаморфозу эту ум еще не осознал, однако инстинкт уже принял. Как прячется под панцирь черепаха, едва почувствовав чужое прикосновение… Но почему? Ведь письмо Колесникова направлено против компетенции директора архива Мирошука, а вовсе не заместителя по науке, кресло которого замаячило Брусницыну. И верно, что чувство кастового самосохранения не слишком подчиняется логике, возникая вместе с сознанием принадлежности к касте. Ведь директор архива и его заместитель — одного поля ягоды. И покушение на благополучие одного есть сигнал для бдительности другого. А что толкнуло Брусницына принять участие в заботах Колесникова? В основном, любопытство и еще обида. Он, как и Колесников, считал себя незаслуженно обойденным… Но было это тогда, а сейчас ситуация может измениться.
Женоподобное лицо Брусницына тронула шутейная улыбка.
— Ты вот что, Жень… думаю, не стоит говорить, что я помогал тебе составить это письмо в управление, — произнес Брусницын. — Мало ли… Пришьют групповщину, заговор. Сам знаешь, издавна в нашей отчизне опасаются коллективного мнения. Кстати, самого уязвимого и непрочного. Но что поделаешь, традиция, — и вдруг, толчком, Брусницын осознал, что сейчас от этого длинноногого типа в вязаной кофте с латкой на локте может зависеть его судьба, там, в кабинете директора. — Нет, нет… Ты меня понял? — заторопился Брусницын. — Обо мне ни слова! Ясно тебе, ни слова.
— Что с тобой, Анатолий Семенович? — растерялся Колесников. — Я и не думал даже…
— Вот-вот. И не думай, — Брусницын умолк.
Он почувствовал стыд. Краской залило белые, заметно осевшие щеки, часто заморгали короткие ресницы.
— Эй, вы там! Прикройте дверь, дует, — выручила секретарша Тамара.
— Беги, Анатолий Семенович, дует, — сухие губы Колесникова держали презрительную усмешку, и, не дожидаясь, он потянул на себя дверь приемной.
В морозной вязи стекла растворялся контур фигуры Брусницына. Некоторое время в памяти еще стоял его нервный голос, но вскоре иные думы овладели Женей Колесниковым. Предстоящая встреча с директором его не очень беспокоила, потому как он всерьез не принимал факт существования в архиве Захара Савельевича Мирошука. Он и заявление написал не потому, что директорствовал Мирошук, а потому, что никак не хватало ему скудной зарплаты, неизменно иссякающей где-то в середине срока. Как ему удавалось доскрести, он не понимал. То сдаст бутылки, то вечерами прихватит телеграммы на почте, разнесет, то отправится в ночную разгрузку вагонов на товарную станцию. Не эти бы заботы, он и вовсе забыл о существовании директора в архиве…
Сейчас Женю Колесникова беспокоило другое. Это беспокойство связывалось с появлением в архиве русского шведа Янссона. Моменты его биографии, услышанные в читальном зале, встревожили Колесникова. Так все перекликалось с семейными преданиями, о которых рассказывала покойная бабушка Аделаида. Правда, в роду у них вроде и не было Янссонов. Женя и у тетки спрашивал, но и та не помнила… Существовал наиболее простой способ — спросить самого Янссона. Но для Колесникова это был неприемлемый путь, он уже сожалел о намерении, с которым обратился к Нине Чемодановой. Минутами казалось, он бросится к Чемодановой, потребует забыть его просьбу. И едва удерживался…
Колесников опустился в глубокое кожаное кресло, ощущая затылком приятный холодок тугой и высокой спинки. В ушах раздавался стрекот пишущей машинки, точно вблизи пересыпался мелкий береговой галечник. Тамара прочно восседала на винтовом табурете и сосредоточенно печатала. Потертая мутоновая накидка сползла с правого плеча и коснулась пола. Колесников поднялся с кресла, подобрал уголок, накинул на крутое Тамарино плечо. Секретарша благодарно кивнула, не отводя глаз от листа, располосованного четкими пронумерованными строчками.
Колесников вернулся на место, всерьез раздумывая: плюнуть и уйти. Сколько можно ждать? Минут сорок сидит, и никакого движения. Словно за пухлой обивкой двери директорского кабинета всех отравили тихим газом.
— Жди, скоро позовут, — Тамара угадала его помыслы. — Илья Борисович, видно, расходился.
— Там и Гальперин? — вздохнул Колесников. — Что же вы мне сразу не сказали?
— Скажешь тут… К пяти обещали прислать посыльного, а я и половины не отбарабанила. Сами сдают на хранение, а дубликат составляем мы, безобразие, — Тамара продолжала работать. — Конечно, Мирошук тем ребятам перечить не посмеет. Ребята суровые, на казенных харчах.
— Каким ребятам?
— Ну этим, из Управления внутренних дел… Сдают в спецхран дела за давностью. Тож мне, господа! Небось полное машбюро содержат, а тут я одна пикируюсь.
Колесников засмеялся. Он представил, как Тамара, растянув руками меховую накидку, подобно летучей мыши, пикирует с потолка.
— Чего смеешься? — У Тамары овальные черные глаза на скуластом монгольском лице, в прошлом красивая была женщина.
— Представил, как вы пикируете, — охотно ответил Колесников. — Что-то в вас есть хищное.
— Это точно. Хищница, еще какая! Ни одной тигрице не угнаться. С утра до вечера охочусь с пулеметом, — Тамара хлопнула ладонью по машинке. — А они всё в руки смотрят. И откуда у детей такой аппетит, вечно жрать хотят. На глисты сводить, что ли?
Колесников вновь рассмеялся. Тамара поправила накидку и принялась стрекотать, а Колесников повел взглядом по казенной обстановке приемной. Унылый пейзаж из рассохшихся шкафов и полок. Взгляду Колесникова пейзаж был привычен, часами он мотается по хранилищу, окруженный множеством папок и корешков. Но удивительно, там этот пейзаж поглощался сознанием особого смысла существования рода человеческого, незримо вбиравшего в себя и жизнь Колесникова; а здесь — сухие, живущие сами по себе бумаги. Возможно, настанет время и часть из них переместится на полки хранилища и превратится в факт истории. И тогда они предстанут в ином качестве. Ведь многое из того, что волнует нас сегодня, когда-то так же уныло покоилось на полках всевозможных присутствий и канцелярий… Удивительно, насколько человек не осознает историзма своего существования в сиюминутной суете. Даже факт томления Жени Колесникова в приемной Захара Савельевича Мирошука и причина, по которой вышеуказанный Колесников здесь томится, отмеченные журналом посещений, вполне вероятно, для будущих историков явится любопытным штрихом, скажем, по теме роста социального самосознания во второй половине двадцатого века.
Женя Колесников выпрямился, ощутив на своих плечах, костистых от частого недоедания, пудовую тяжесть ответственности. Отвел взор от шкафов, перетащил его через фикус, горшок которого стоял в тарелке с отбитым краем, через синий рукомойник над эмалированным тазиком на ветхом табурете и куском черного хозяйственного мыла в рыжей жестянке из-под зубного порошка; чуть задержался на невесть откуда взявшемся здесь барометре, узорная стрелка которого указывала на «великую сушь», хотя с утра молотил дождь вперемежку со снегом и, наконец набрав высоту, уперся в портрет вождя. Из пластмассовой ширпотребовской рамы вождь смотрел на Колесникова со строгой обидой. Гладкие волосы с утомленной сединой прикрывали невысокий лоб, поддержанный, словно фундаментом, черными широкими бровями. Невольно вспомнилась шутейная характеристика, услышанная Колесниковым в колхозе, куда его гоняли в сентябре: «Бровеносец в потёмках». Очень тогда все смеялись, прячась от дождя в дырявом овине. Может быть, поэтому вождь глядит с обидой на Колесникова, мол, что я вам сделал худого? Вам что, до меня было лучше? Язвить, понимаю, приятно. «В по-тем-ках»! А вы побудьте на моем месте. Не хотите?! И не всякий захочет… Легко таскать на себе этот мундир?! То-то.
Грудь вождя была усыпана орденами, от маршальских погон и вниз, к пупку, — хорошо, этот «орденопад» преграждала плотиной пластмассовая планка, а то значки прорвались бы к брюкам и облепили обе штанины до обшлагов. И слетали бы при каждом шаге, точно блохи…
«Может, сам по себе он дед и неплохой, — размышлял Колесников. — В бане, к примеру, и не отличишь от других… А вот в мундире… Так и хочется сказать: „Ну. дед, ты как маленький, ей-богу"».
Вождь заболевает тогда, когда награждает себя первым орденом, а умирает, когда нацепит его при народе. Самый верный признак. И справедливый. Если ты — вождь, зачем тебе орден, а? Ну зачем?!
Колесников с хитрецой смотрел на вождя, похожего в своем красочном мундире на обиженного клоуна. Словно дотумкал про жизнь вождя такое, чего тот и сам не знал. И даже унылое ожидание встречи в директорском кабинете вдруг представилось Колесникову веселой сценкой, скетчем, пикником на лужайке. Обхохочешься. А что, если зайти сейчас в кабинет и для начала ухватить Мирошука за нос? А тот в ответ пукнет и скажет: «Это не я, это он испортил наш свежий отечественный воздух!» — и поддаст Колесникову коленом под зад. И оба начнут хохотать. Вместе с инспектором управления и заместителем по науке Гальпериным. Цирк, честное слово. И все это перед портретом вождя, который сам, видать, не дурак покувыркаться и пображничать. Не жизнь, а потеха… Колесников развеселился.
