Обо всем этом Варгасов вспомнил в тюрьме, на отсидке, благо достаточно времени для воспоминаний. И как нарочно, в одно из свиданий жена поведала, что отец ее ученицы работает в архиве.
— А что собой представляет этот Брусницын? — Варгасов через плечо посмотрел на Хомякова.
— Черт его знает, не пойму, — ответил тот. — Встретил как-то в коридоре, напомнил о себе, дескать, познакомились у Варгасовых… Он чего-то испугался… Во всяком случае, не был любезным.
— Испугался? — озадаченно перебил Варгасов.
— Или мне показалось, — пожал плечами Хомяков. — Мы и не общаемся. Я катаю тележку из хранилища в читалку, он в каталоге сидит, рядом со спецхраном. Разные дороги.
— Спецхран? — оживился Варгасов. — Интересно, интересно.
— Замок на дверях с детскую голову. И решетка.
— Интересно, интересно, — повторил Варгасов.
Давно возникший шум за стеной все более густел, видно, гостей поприбавилось. Варгасов зевнул, распрямил спину, искоса взглянул на оставленный женой костюм.
Хомяков не скрывал досады по поводу сдержанной оценки своего небезопасного труда. Он сводил на переносице реденькие рыжеватые брови и угрюмо молчал. «Похабная конура, сука хозяин, курва хозяйка, — думал он с обидой. — Хрен я вам наработаю, раз так. Интересно, как он будет расплачиваться? Или все перенесет на мой неоплатный долг?»
— Ладно, не кукситесь. Вы — молодец… Для начала неплохо, я и не ожидал. Жаль только…
— А Голицыны? — догадливо перебил Хомяков. — Ну только что, — согласился Варгасов и поднялся.
— Так вы ж не до конца просмотрели.
Варгасов кивнул в сторону соседней комнаты и вздохнул:
— Сам пригласил, понимаете. Разгоню всех часа через два, спокойно просмотрю.
— Нет, нет, — вскричал Хомяков. — Вот, пожалуйста. Обеденное меню самого царя. Вы ведь не досмотрели.
Варгасов вернулся к столу. Он особенно наставлял Хомякова обратить внимание на все, что касалось царствующего дома. Веня Кузин утверждал, что такие документы пользуются особым спросом.
— Гляди-ка, — проговорил Варгасов. — И верно. Художник Виктор Васнецов, — прочел он четкую подпись. — Знаменитость?
— Тот, тот, — горделиво поддакнул Хомяков.
Он забыл обиду. Стоял довольный, словно сам рисовал ангельские виньетки.
— Скромно питался царь-батюшка, — заметил Варгасов. — У меня едят погуще. Да и пьют послаще… Пунш с мадерой. Невидаль.
— Ну дак, куда там царю до вас, — съязвил Хомяков.
— И верно, — усмехнулся Варгасов. — Кстати, вы что же, пивка так и не попробовали? С собой возьмите, — он все рассматривал царское меню.
Хомяков с любопытством ждал, когда Варгасов разглядит в витиеватом рисунке вездесущую звезду Давида, что замкнула своими шестью щупальцами золотую царскую корону. И наконец, не выдержав, ткнул пальцем в левый нижний угол листа.
— Ну?! А это как вам нравится? — воскликнул он торжественно. — Любой коллекционер за подобную вставочку такие деньги отвалит…
Варгасов взглянул без всякого воодушевления.
— Не знаю, как за вставочку, — проворчал он. — А вот надпись действительно любопытная.
— Надпись? — Хомяков вспомнил, что от надписи его отвлек зловредный котище. — Надпись? Ах, да. Не успел прочесть, кот отвлек. Живет при архиве здоровенный кот…
Но Варгасов не слушал. С трудом разбирая почерк, он прочел: «Сим пером уверяю в преданном служении Отечеству Российскому Почтеннейшего промышленника Федора Лапшина, сына Аркадия. Премного благодарю. Александр», — закончил Варгасов и, довольный, добавил: — Вот это хорошо… А вы все со «вставочкой». Ну и хрен с ней… Кстати, вам, как историку с незаконченным высшим, надо знать, что евреи тут ни при чем. Шестиконечная звезда, если не ошибаюсь, знак мудрости древних индусов. Поясняю вам как человек, закончивший университет, правда, биофак, — засмеялся Варгасов. — Так что не стоит батюшке-царю приписывать сомнительные связи с мировым сионизмом, ему хватало и без того забот.
Варгасов подхватил с кресла костюм и рубашку, отошел в дальний угол переодеться.
Хомяков набычившись собирал сумку. Сунул туда обе бутылки пива, подумал и, свернув кулек из газеты, сыпанул в него красную рыбку-чавычу вместе с сухарями. Не пропадать же добру. «Черт его знает, — подумал Хомяков. — Черные волосы, голубые глаза, черт его знает. Может, и обиделся, они всегда на это почему-то обижаются…» Как-то в морг привезли клиента, пожилого мужчину. У покойников с виду разве поймешь? Перед богом все стирается. Да и фамилия — то ли Вознесенский, то ли Рождественский, не подкопаешься, все чисто. Приехал родственник, договорились о цене. Тоже с виду человек как человек — торговаться не стал, даже лишнее посулил, лишь бы покойник ушел в лучшем виде. Как на грех, в тот день фельетон в газету тиснули. Как один из «этих» заведовал складом и что-то там наворотил, ворюга. Хомяков об этом поведал родственнику, позлословил всласть, душу отвел. А когда стал клиента обмывать, глядит, у того, оказывается, признак, в самой что ни есть красоте, без крайней плоти… Нехорошо получилось. Вообще с ними лучше язык придержать. Может, и Будимир Леонидович Варгасов из того же колена, кто их разберет? Такой проныра…
Выходя из лифта, Хомяков нос к носу столкнулся с высоким и стройным морячком. Серега, племянник Варгасова. Хомяков от неожиданности растерялся и не поздоровался. И морячок никак не отреагировал на внешность Хомякова, забыл, вероятно, как хвастал своими контрабандными подвигами, как магнитофон пытался всучить, пьян был, сукин сын. Ну, да черт с ним… Видно, через этого морячка Варгасов и наладит отправку документов за рубеж. Впрочем, кто знает, он и таможню может купить, если понадобится…
Вечер стоял глухой, свежий и по-осеннему прозрачный. Звезды щедро рассыпались по черному небу, хоть и было не так уж и поздно.
Прикрыв ладонью плешь, Хомяков поднял лицо. Окна пятого этажа полыхали светом. Хомякова вновь кольнула обида — не допустил до большого стола, подлец, постеснялся. Да и кто он Варгасову, слуга. Хорошо хоть денег широко посулил, не пожадничал. И долгом не попрекнул, словно забыл.
Сверху, от лампочки фонаря, падала светлая трапеция, словно выманивая из зарослей кустарника красно-желтый аварийный фургон.
Прижатый к стеклу кончик носа с вывернутыми ноздрями походил на пятачок поросенка. И еще эти глаза, уменьшенные толщей стекла.
Колесников поднялся с кресла. Брусницын отпрянул от двери.
— Чего рожи строишь? — Колесников высунулся в проем.
— Смотрю, кто там сидит, в предбаннике директора, — засмеялся Брусницын. — Оказывается, ты.
— Пригласили на ковер, — вздохнул Колесников.
— Еще раз?
— Ну… В пятницу меня не приняли. Шел допрос свидетелей. Не успели.
— Каких свидетелей? — не понял Брусницын.
— Вызывали сотрудников отдела, интересовались моей благонадежностью, — усмехнулся Колесников. — Сегодня вызвали меня. А ты не знал.
— Ей-богу, не знал, — искренне ответил Брусницын. — Решили другие отделы не трогать?
— Может быть, — согласился Колесников. — А ты чего?
— Так, проходил, — замялся Брусницын.
После ночного разговора дома у Гальперина Брусницын не находил себе места. Он старался попасть на глаза начальству, полагая тем самым ускорить столь неожиданное и лестное предложение. Но все текло, как и прежде, в обычном деловито-ленивом настроении, так свойственном архиву. За исключением слухов о приезде очередного проверяющего инспектора из управления… Можно себе создать иллюзию движения, поведать всем о предстоящем перемещении, но Гальперин просил воздержаться, не болтать раньше срока. И это было мучительно. Жене своей, Зое, Брусницын, не выдержал, рассказал. Та кинулась к счётам и, быстро перекинув костяшки, уточнила, через какое время они рассчитаются с долгами. Оказалось, год и восемь месяцев. Тяжеловато, но все же перспектива, а не глухой тупик… Потом они поругались. Брусницын объявил, что первый долг вернет Гальперину, неудобно, с лета держит, а брал на месяц. Жена настаивала вначале расквитаться с ее родителями, надоело выслушивать упреки. И вот уже три дня они не разговаривали…
Брусницын тронул ладонью острое прямое плечо Колесникова.
— Ладно. Сиди жди, — кивнул Брусницын и добавил со странной интонацией: — Декабрист!
Колесников удивленно вскинул брови. С кем как не с Брусницыным он обсуждал свое письмо в управление…
— Не понял?! — воскликнул Колесников.
Брусницын пожал плечами. Видит бог, он без какого-либо умысла припомнил полузабытое прозвище своего коллеги, но в следующее мгновение понял, что произнес его хоть и не задумываясь, но уже как сторона, для которой позиция Женьки Колесникова являлась подобием волны, подмывающей дамбу. Метаморфозу эту ум еще не осознал, однако инстинкт уже принял. Как прячется под панцирь черепаха, едва почувствовав чужое прикосновение… Но почему? Ведь письмо Колесникова направлено против компетенции директора архива Мирошука, а вовсе не заместителя по науке, кресло которого замаячило Брусницыну. И верно, что чувство кастового самосохранения не слишком подчиняется логике, возникая вместе с сознанием принадлежности к касте. Ведь директор архива и его заместитель — одного поля ягоды. И покушение на благополучие одного есть сигнал для бдительности другого. А что толкнуло Брусницына принять участие в заботах Колесникова? В основном, любопытство и еще обида. Он, как и Колесников, считал себя незаслуженно обойденным… Но было это тогда, а сейчас ситуация может измениться.
