Тамара оставила машинку и оглядела себя, с чего это вдруг такой смех?
— Чего опять? — спросила она через плечо.
— Жизнь-то, Тамара, смешная штука.
— Кому как, — ответила Тамара.
— Все зависит от этажа, — продолжал смеяться Колесников. — Если ты живешь на пятом, то тебе гораздо смешней, чем тому, кто на четвертом. Можешь плюнуть на него и наблюдать, как тот трет лысину и обещает пожаловаться. И, в свою очередь, плюнет на того, кто на третьем… А если вдруг пожар, тот, кто на третьем, выскочит из дома раньше и примется хохотать над теми, кто видел его лысину.
— Поняла, поняла, — покачала головой Тамара как над тяжелобольным. — Только что здесь смешного?
— Как бы вам объяснить? — вздохнул Колесников. — Все не вечно… даже он, — Колесников вскинул палец к обиженному портрету вождя, закованного в ордена.
— Да. Болеет, видать. Последний раз по телеку все были, а его нет. Чуть ли не все глаза проглядела, высматривала, не нашла… Вам чего? — вскинула глаза Тамара поверх головы Колесникова.
— Мне к директору, — раздался резкий нервный голос.
Колесников обернулся. На пороге приемной стоял тот самый профессор из Куйбышева, который томился в читальном зале.
— Директор занят, — отрезала Тамара.
— Я подожду.
— Долго придется ждать. У него начальство из Москвы. И вот сотрудник дожидается, — Тамара отвернулась к пишущей машинке. — А в чем дело? — спросила она небрежно.
— В чем, в чем, — нервно подхватил профессор. — Самоуправство у вас тут, в архиве. Я добирался сюда из Куйбышева, двое суток трясся в поезде.
— Ближе к делу, гражданин, — прервала Тамара.
— Я требую один материал, мне предлагают другой. Не по теме.
— А какая у вас тема? — важно спросила Тамара.
— А вы что, специалист? — не отказал себе в ехидстве профессор.
— Я сотрудник архива, — отрезала Тамара.
— Уборщица тоже сотрудник архива, — буркнул профессор. — Какое у вас образование?
— Ну знаете, — взвилась Тамара.
Профессор шагнул в приемную.
— Поначалу предложите мне сесть! — выкрикнул профессор и плюхнулся в кресло рядом с Колесниковым. Принялся шарить по карманам, вытягивая для удобства попеременно то правую, то левую ногу. Наконец достал платок, вытер горящий лоб, обмотал платком палец, полез в ухо и принялся ожесточенно накручивать, словно вворачивал гайку. Колесников видел, как нервным тиком дергается на его глазу веко.
— Порядочки, понимаешь, — бормотал профессор, ни к кому не обращаясь. — Я профессор, доктор наук… приехал из Куйбышева.
— По мне хоть академик, с самой Луны, — вставила Тамара ровным голосом, но с особой гаденькой нотой. И тотчас принялась ожесточенно трещать на машинке.
Профессор боком взглянул на Колесникова. Внешность молодого соседа его не воодушевила — потертый свитерок, клеенчатая заплата на локте, джинсы с белесыми коленками и ветхие кроссовки.
Профессор вздохнул и притих. Он растерялся. Колесников не раз наблюдал в архиве подобный тип людей, интеллигентных и наивных. Испытывая обиду и унижение, они поначалу бунтовали, бесхитростно высказывая в глаза обидчикам всю правду, потом, сожалея о сказанном, пытались как-то уговорить своих обидчиков, заискивая и ломая себя, шли на попятную. В итоге, добившись своего, становились настолько измотанными, что брали из документов минимум того, что можно было взять. Разнесчастный русский провинциальный интеллигент… Однажды Колесников заметил на обложке какого-то дела свежие бурые пятна. Оказывается, у читателя пошла носом кровь, у того самого, что две недели выбивал из читального зала этот документ. И этот, из Куйбышева, видно, такой же бедолага, наивный чудак. А ведь профессор наверняка не одну пару штанов просидел в архивах, потолкался в каталогах да читальных залах. Знал, что к иным сотрудникам нужен подход. Кому доброе слово, кому цветы, кому и подарочек. Вон, исследователи из Азии. Или с Кавказа. Без свертков не суются, да и на Руси уже поняли, что почем, правда, не все, сохранились еще чудаки, профессор, видно, из них…
Бунтует пока, но ничего, вот-вот образумится.
— Нет, каково, представляете, — говорил профессор, скорее себе, чем этому долговязому молодому человеку, что сидел рядом. — Это ж надо?! Такую носит фамилию — Шереметьева, а?!
— Анастасия Алексеевна, что ли? — невзначай подбросил Колесников.
— Она самая. Шереметьева, — механически ответил профессор. — Говорит, вам этот документ не нужен! Она говорит мне. Я всю жизнь отдал экономике России. Это ж надо?! Выписываю документы по Горному совету, а она рекомендует мне Горный аудиториат, словно я занимаюсь вопросами права. А?! Уперлась, как баран, и ни в какую. Не по теме, говорит. Хоть застрелись! Трачу свой отпуск, свои деньги для того, чтобы какая-то стерва, простите…
Треск пишущей машинки прервался паузой. Послышался калёный голос Тамары:
— Не забывайтесь. Вы в государственном учреждении. Вызову милиционера, мигом наведет порядок, — машинка бойко поскакала вдогонку паузе.
— Вот, пожалуйста, — испуганно выдохнул профессор. — Еще за решетку упекут. А что? Был случай, довели человека в одном архиве до пятнадцати суток, — профессор притих, сцепив на животе белые длинные пальцы со слойчатыми плотными ногтями.
Колесников исподволь разглядывал его руки, расхожие суконные брюки с широкими обшлагами, пиджак не в тон, видимо, купленный отдельно, глухо застегнутую сорочку в голубой горошек и галстук, тяжелым старомодным узлом подпирающий кадык… Петушиный задор, с которым профессор появился в приемной, явно иссяк, и рядом сидел пожилой усталый человек с нездоровым цветом кожи на рыхлых щеках. Чем ему поможет Мирошук? Чихал он на профессора из Куйбышева, станет он конфликтовать с сотрудниками. В лучшем случае переадресует Гальперину, а вернее всего заявит, что сотрудники в архиве опытные и не доверять им нет оснований.
— Выходит, вам нужны документы Горного совета, а графиня Шереметьева подсовывает Горный аудиториат? — промолвил Колесников.
— Да, — горестно подтвердил профессор.
— Вот стерва!
Профессор скосил глаза и коротко повел подбородком в сторону секретаря Тамары. Но стрекот машинки не утихал.
— Своих она не трогает, — пояснил Колесников серьезным тоном.
Профессор вздохнул. Колесников засмеялся.
— Вы что? — профессор оглядел себя.
— Так. День сегодня какой-то комический, — с готовностью ответил Колесников.
— Не нахожу, — профессор чуть отодвинулся в сторону от соседа. Это еще больше рассмешило Колесникова.
— Знаете, — проговорил он. — Все зависит от ключика. Каким ключиком открылся день. Не часто, даже редко, он открывается особым ключиком, когда все кажется забавным, — Колесников и сам не понимал, с чего он так разговорился с профессором, да еще разухабистым непривычным тоном.
— Не знаю, — буркнул профессор. — Если ключ, то у меня от ржавого замка. А какой у вас — не знаю.
— А мой вон, на стене, — Колесников вскинул голову.
Профессор проследил за его взглядом и недоуменно пожал плечами. Он видел фотопортрет вождя в грязно-серой пластмассовой раме. При полном параде и в строгих учительских очках.
— Не понял, — пробормотал профессор.
— Видите ли… Если при такой жизни, не здесь, в архиве, а там, за стенами нашего крепкого мо-настырчика… мой вождь выглядит таким удальцом, то ничего не остается, как шутить. И я шучу.
— Не понял, — строже повторил профессор и еще более отодвинулся от подозрительного соседа.
Колесников расхохотался в голос. Тамара, не прерывая работы, обернулась и, ничего не поняв, покачала головой.
— Не диссидент я, папаша, — проговорил сквозь смех Колесников. — Кишка тонка… И все очень смешно, может, поэтому я и не диссидент. — Колесников умолк и наклонился к профессору. — Вы знаете шифр нужных документов?
— А что толку? Без подписи Шереметьевой на требовании — пустая бумажка, — профессор извлек из нагрудного кармана заполненный листок и с недоверием оглядел безалаберно подстриженного соседа.
Колесников просмотрел требование. Два дела из фондов Казенной палаты, одно из Контрольной палаты, три из фондов Экономического общества. Против заявки на журналы Горного совета за 1810 год стоял нервный прочерк.
— Вся эта буза не стоит и выеденного яйца, — скривился Колесников.
— А я что говорю?! — подхватил профессор. — Только нервы треплют, власть показывают. Конечно, если бы я пришел с французскими духами, как некоторые. Или там с солеными грибочками на закуску.
— По-ни-маете, — фальцетом пропел Колесников.
— А что? Известное дело, — вздохнул профессор. — На том и стоим.
— Только, пожалуйста, не вздумайте мне сулить ваши духи. Или еще что-нибудь.
