И господин адипатти, регент южного Бантама, тоже хочет, чтобы все в его владениях жили в согласии и не совершалось постыдных дел.
И я, призвавший вчера в свидетели всемогущего бога, что буду справедлив и милостив, хочу вершить право, чуждый гнева и ненависти, так, чтобы про меня могли оказать: «Добрый ассистент-резидент»... И я тоже хочу исполнять мой долг.
Главари Лебака! Этого хотим мы все!
Но если бы нашлись среди нас такие, которые ради выгоды забыли о своем долге, которые продали бы право за деньги, которые стали бы отнимать буйвола у бедняка и плоды у голодного, — кто их накажет?
Если бы кто-либо из вас об этом узнал, он воспрепятствовал бы произволу. И регент не потерпел бы, чтобы такое творилось в его регентстве, и я буду противиться этому, где смогу. Но если ни вы, ни адипатти, ни я ничего об этом не будем знать?
Главари Лебака! Кто тогда будет творить право в Бантанг-Кидуле?
Слушайте, я вам скажу, как тогда будет твориться право.
Придет время, когда наши жены и дети будут плакать, изготовляя для нас саван, и прохожие будут говорить: здесь умер человек. Тогда того, кто придет в деревню и принесет весть о смерти человека, спросят: кто был тот человек, который умер? И он ответит: он был добр и справедлив. Он творил правосудие и не прогонял жалующихся от своих дверей. Он терпеливо выслушивал тех, кто к нему приходил, и возвращал отнятое. И тому, кто не мог вспахать свое поле, ибо из его хлева увели буйвола, он помогал найти буйвола. И где дочь была увезена из дома матери, он отнимал ее у похитителей и возвращал матери. И где была работа, он не задерживал платы, не отнимал плодов у тех, кто вырастил дерево. Он не надевал одежды, которая должна была одевать других, и не питался пищей, принадлежавшей бедным.
Тогда скажут в деревнях: аллах велик! Аллах взял его к себе; его воля да свершится! Умер хороший человек.
Но в другой раз остановится прохожий перед домом и спросит: что здесь случилось? Почему молчит гамланг и не слышно песен девушек? И снова скажут: здесь умер человек.
И тот, кто придет в деревню, будет вечером сидеть у гостеприимного очага, и вокруг него сыновья и дочери этого дома и дети тех, кто обитает в деревне; и хозяин дома скажет: умер человек, который дал обет быть справедливым и который продавал право тому, кто платил ему деньги. Он удобрял свою ниву потом работника, которого он отзывал с его нивы труда. Он удерживал плату работника и питался пищей бедных. Он разбогател нищетою других. У него было много золота, и серебра, и драгоценных камений, но земледелец, живший по соседству, не знал, чем утолить голод своего ребенка. Он улыбался, как счастливый человек, но скрежетал зубами жалобщик, искавший права. Довольством сияло его лицо, но не было и капли молока в грудях матерей, которые кормили младенцев... И тогда скажут жители селения: «Аллах велик... мы никого не проклянем!»
Главари Лебака! Некогда умрем мы все. Что скажут в деревнях, которые были однажды под нашею властью, и что скажет прохожий, который увидит наше погребение? И что ответим мы сами, когда после нашей смерти чей-то голос обратится к нашим душам с вопросом: «Почему раздается над полями плач и почему скрываются юноши и девушки? Кто взял урожай из закромов и кто увел из стойла буйвола, который должен был вспахивать поле? Как поступил ты с братом, которого я доверил твоей защите? Почему скорбит бедняк и клянет плодоносность жены своей?»
Тут Хавелаар снова остановился и после некоторого молчания продолжал совершенно спокойным голосом, будто только что он не говорил ничего такого, что могло бы произвести сильное впечатление:
— Я очень хотел бы жить в хороших отношениях с вами, и я прошу вас поэтому считать меня вашим другом; тот, кто ошибся, может рассчитывать на милостивый суд с моей стороны, ибо я сам очень часто ошибаюсь и не могу быть строгим к другим, по крайней мере в обычных служебных ошибках и упущениях. Но где упущения войдут в привычку, я мириться с ними не стану. О проступках более важных... о вымогательствах и угнетении я не говорю... Подобных вещей у вас не будет. Не правда ли, господин адипатти?
— О нет, господин ассистент-резидент, таких вещей в Лебаке не будет.
— Итак, господа главари Бантанг-Кидуля, возрадуемся, что наш округ так беден и что нам предстоят прекрасные дела. Если аллах сохранит нам жизнь, мы позаботимся, чтобы настало благополучие. Почва плодородна, народ трудолюбив. Если каждому будут предоставлены плоды его трудов, то нет сомнения, что за короткое время увеличится прирост населения и возрастет его благосостояние, а вместе с тем и его культура — ибо одно всегда идет об руку с другим. Я еще раз прошу вас считать меня другом, который будет помогать вам, насколько может, в особенности там, где потребуется борьба с несправедливостью. И я надеюсь на полное ваше содействие.
Я верну вам поступившие ко мне отчеты о земледелии, количестве скота, полиции и судопроизводстве с моими замечаниями.
Главари Бантанг-Кидуля! Я сказал то, что хотел. Вы можете вернуться каждый к себе домой. Я искренне приветствую вас всех!
Он поклонился, подал старому регенту руку и проводил его через площадь до своего дома, где Тина ожидала его на галерее.
— Идите сюда, Фербрюгге, не торопитесь домой! Останьтесь на стакан мадеры. Да, раден-джакса, я хотел у вас узнать... Послушайте!
Хавелаар крикнул это, после того как все главари с глубокими поклонами разошлись. Фербрюгге был уже у самого выхода, но теперь вернулся вместе с джаксой.
— Тина, я хочу выпить мадеры. Фербрюгге тоже не откажется. Так расскажите же нам, джакса, что это вы такое говорили кливону про моего мальчика?
— Прошу прощения, господин ассистент-резидент. Я осмотрел головку ребенка, потому что вы сказали...
— Какое отношение имеет голова моего сына к тому, что я говорил? Я и сам не помню, что я тогда сказал.
— Господин, я только сказал кливону...
— Тина, скорее сюда! Речь идет о маленьком Максе!
