Сперва я поговорю о своей работе, которой заинтересовались и правительство и риксдаг. На алтаре церкви в Трэсколе стояли две деревянных фигуры; одна была разбита, другая цела. Эта последняя держала в руках крест и изображала женщину; от разбитой же сохранились в ризнице два мешка с обломками. Ученый археолог исследовал содержимое двух мешков, чтобы определить внешний вид разбитой фигуры, но дошел только до предположений.
Но он был большой педант. Он взял пробу краски, которой была покрашена фигура, и послал ее в фармацевтический институт; оттуда ему заявили, что в ней содержится не цинк, а свинец; следовательно, фигура была сделана раньше 1844 года, потому что цинковые белила только тогда вошли в употребление. (Что говорить о таком выводе, ведь фигура могла быть покрашена и позднее!) Потом он послал пробу дерева в ремесленную управу в Стокгольме; он получил ответ, что это береза. Значит, фигура была сделана из березы и раньше 1844 года.
Но он стремился не к этому, а имел предположение (!), т. е. желал для своей славы, чтобы фигуры принадлежали к XVI веку; и всего желательнее ему было, чтобы они были сделаны великим (конечно, великим, потому что имя его так хорошо вырезано на дубе, что сохранилось до сих пор) Бурхардтом из Шиденханне, который сделал кресла на хорах в Вестересском соборе.
Ученые исследования были продолжены. Этот человек украл немного гипса с вестересских фигур и отправил его вместе с гипсом из трэскольской ризницы в Эколь-политекник {83} (не знаю, как это и прочесть). Ответ уничтожил насмешников: анализом было установлено, что оба гипса были одинакового состава: 77 частей извести и 23 — серной кислоты; значит, фигуры принадлежали к одной и той же эпохе.
Возраст фигур был, таким образом, установлен; сохранившуюся срисовали и рисунок „послали“ академии (у них поразительная страсть все „посылать“, у этих ученых!); оставалось только определить и восстановить разбитую. Два года пересылались эти два мешка взад и вперед между Лундом и Уппсалой. Лундский профессор {84}, как раз избранный ректором, написал трактат о фигуре для своей ректорской речи и уничтожил профессора из Уппсалы; тот ответил брошюрой.
К счастью, в то же время профессор Стокгольмской академии искусств выступил с совершенно новым мнением; тогда объединились Ирод и Пилат и набросились на стокгольмца, которого они разорвали со всем бешенством провинциалов.
Соглашение же обоих профессоров покоилось на следующем: разбитая фигура представляла неверие, потому что сохранившаяся фигура изображает веру, символ которой крест. Предположение (лундского профессора), что разбитая фигура представляла надежду, потому что в одном из мешков нашли острие якоря, было отвергнуто, так как это предполагало бы еще и наличность третьей фигуры, любви, от которой не осталось ни следа, ни даже места; затем (ссылкой на богатую коллекцию наконечников стрел в историческом музее) было доказано, что это не острие якоря, а наконечник стрелы, которая принадлежит к оружию, символизирующему неверие (см. Послание к Евреям, 7, 12, где говорится о слепых выстрелах неверия; сравнить также с Исайей, 29, 3, где несколько раз упоминаются стрелы неверия) {85}. Форма наконечника, вполне совпадавшая с формой времен наместника Стурэ {86}, уничтожила последнее сомнение о возрасте фигуры.
Моей задачей оказалось сделать по идее профессоров фигуру Неверия в контраст к Вере. Программа была дана, и я не колебался. Я искал мужскую модель, потому что это должен был быть мужчина; мне пришлось искать долго, но я нашел его; да, мне думается, что я нашел Неверие в его личном воплощении,— и работа удалась мне блестяще!
Вот стоит теперь актер Фаландер слева от алтаря, с мексиканским луком из пьесы „Фердинанд Кортес“ {87} и в разбойничьем плаще из „Фра Диаволо“ {88}; но люди говорят, что это Неверие, складывающее оружие перед Верой. И епископ, говоривший речь на освящении, говорил о дарах, которые Бог расточает людям и на этот раз мне; и граф, у которого мы обедали по поводу освящения, объявил, что я создал произведение, которое может стать наряду с античными (он был в Италии); а студент, служащий у графа, воспользовался случаем, чтобы отпечатать и раздать стихи, в которых он развивал мысли о возвышенном и прекрасном и рассказывал историю мифа о дьяволе.
До сих пор я, как настоящий эгоист, говорил о себе. Что теперь сказать об алтарной живописи Лунделя? Вот что она изображает: Христос (Ренгьельм) на кресте в глубине, слева — нераскаявшийся разбойник (я; негодяй сделал меня еще уродливей, чем я на самом деле); справа — раскаявшийся разбойник (сам Лундель, косящийся глазами ханжи на Ренгьельма); у подножия креста — Мария Магдалина (Мария, знаешь ее, в глубоко вырезанном платье); римский центурион (Фаландер), верхом на лошади (мерин шеффена {89} Олсона). Я не могу описать тебе, какое ужасное впечатление это произвело на меня, когда после проповеди упали завесы и все эти знакомые лица уставились со стены на прихожан, с благоговением слушающих его громкие слова о высоком значении искусства, в особенности когда оно служит религии. В этот час с глаз моих упала завеса, открывшая многое, очень многое. О том, что я в ту пору подумал о Вере и Неверии, ты когда-нибудь услышишь, но то, что я думаю об искусстве и его высоких задачах, я изложу в лекции, которую устрою в общественном месте, когда приеду в город.
Что религиозное чувство Лунделя весьма возросло в эти „дорогие“ дни, ты легко можешь себе представить. Он относительно счастлив в своем колоссальном самообмане и не знает того, что он мошенник.
Мне кажется, что я сказал все; остальное расскажу, когда встретимся. До тех пор прощай, всего хорошего!
Твой истинный друг
Оле Монтанус.
P. S. Я забыл тебе рассказать развязку археологического исследования. Оно закончилось тем, что старичок из богадельни Ян, помнящий с детства, как выглядели фигуры, рассказал, что их было три: Вера, Любовь и Надежда; и так как Любовь была самой большой (Матф. 12), то она стояла над алтарем; но в десятых годах молния разбила ее и Надежду. Фигуры же сделал его отец, корабельный столяр в военном порту в Карлскроне.
М. О.»
Прочитав это письмо, Фальк сел за письменный стол, взглянул, есть ли керосин в лампе, закурил трубку, вынул рукопись из ящика стола и начал писать.
Сентябрьский день сиял над столицей, серый, теплый и спокойный, когда Фальк взбирался на горы на ее южной окраине. На Екатерининском кладбище он присел отдохнуть; он испытывал приятное чувство, глядя на клены, которые покраснели от мороза последней ночи и приветствовали осень с ее тьмой, серыми облаками и опадающей листвой.
Не было совсем ветра, казалось, что природа отдыхает, утомленная недолгим летним трудом. Все отдыхало; и люди лежали здесь, под газоном, тихо и ласково, как будто никогда не жили; и он желал, чтобы здесь, внизу покоились все люди и он сам.
Часы пробили наверху, на башне, он встал и пошел дальше; сошел вниз по Горденгатан, завернул в Новую улицу, у которой был такой вид, как будто сто лет она была новой, пересек Новый рынок и очутился на Белых горах.
Перед пестрым домом он остановился и стал слушать, что говорят дети, которые, по обыкновению, находились на скале и говорили громко и без удержу, точа маленькие обломки кирпича для игры в «припрыжку».
— Что ты ела за обедом, Иоанна?
— Тебе какое дело?
— Какое дело, говоришь ты? Смотри, я тебя вздую!
— Ты? Послушать только! С твоими глазами-то?
— Послушай!.. Или не помнишь, как я тебя вчера столкнул в озеро!
— Ах, заткни глотку!
Иоанна получает взбучку, и беспорядок прекращается.
— Не крала ли ты салата на кладбище, Иоанна? А?
— Это тебе наврал хромой Оле?
— И не пришла ли тогда полиция?
— Ты думаешь, я боюсь полиции? Вот еще!
— А если не боишься, так пойдем сегодня вечером за грушами.
— Там злые собаки за забором.
— Что там! Сын трубочиста здорово прыгает через забор. А собак можно ткнуть разок!
Точка кирпичиков прерывается служанкой, которая бросает сосновые ветки на поросшую травой мостовую.
— Какого черта нынче хоронят?
— Ах, у этого управляющего старуха опять родила! {90}
— Вот упрямый сатана-то, этот управляющий, а?
Вместо ответа другой засвистел какую-то незнакомую мелодию, которая звучала как-то совсем по-особенному.
— Мы вздуем его щенят, когда они вернутся из школы. А старуха его распухла, уж поверь мне. Эта чертовка однажды ночью выгнала нас в глубокий снег, когда мы не заплатили им за квартиру, и нам пришлось ночевать в сарае.
Разговор прекратился, потому что последнее сообщение не произвело никакого впечатления на слушателя.
