Доктор командовал:
— Держать! Опускать! Оставить!
И безымянного младенца опустили на три фута под землю {91}.
Наступила пауза; все опустили головы и глядели в могилу, как бы ожидая чего-нибудь.
Тяжелое серое небо нависало над большой, пустынной песчаной поляной, на которой белые столбы стояли, как тени маленьких детей, заблудившихся здесь. Опушка леса черной чертой рисовалась как задний план теневой картины {92}.
Тогда раздался голос, сперва дрожащий, но вскоре ясный и отчетливый, как бы питаемый убеждением. Леви встал на край могилы и говорил с обнаженной головой:
— Хранимый Всевышним, покойся в тени его всемогущества. Вечному говорю я: Ты мое убежище верное; Ты моя крепость и оплот верный; Бог, которому вверяю себя… Кадиш! {93} — Господи, Всемогущий Бог, да будет Имя Твое благословляемо во всем мире. Ты однажды обновишь мир, Ты, имеющий воскресить мертвых и призвать их к новой жизни. Ты вечный мир устрояешь в небесах Твоих; даруй и нам и всему Израилю мир Твой! Аминь.
Спи покойно, дитя, не получившее имени! Он, знающий своих, назовет тебя по имени; спи спокойно в осеннюю ночь, злые духи не нарушат твоего покоя; если ты и не получило святой воды, радуйся, что тебе не придется бороться в жизненной борьбе; от радостей же жизненных ты можешь отказаться. Ты счастливо, что могло уйти раньше, чем познало мир; чистой и непорочной покинула душа твоя свою нежную оболочку, поэтому мы не будем бросать тебе вслед землю, ибо земля есть преходящее; мы украсим тебя цветами, ибо как цветок подымается из земли, так душа твоя подымется из темной могилы; ибо от Духа ты взят и Духом будешь!
Он уронил венок и надел шляпу. Струве подошел к нему, взял его руку и пожал ее с жаром; при этом слезы выступили у него на глазах, и ему пришлось просить у Леви носовой платок. Доктор, бросивший свой венок в могилу, пошел, и остальные последовали за ним.
Фальк же остановился, задумавшись, над могилой и глядел в глубину; он видел сперва только темный четырехугольник; но понемногу выступило светлое пятно, которое все росло и приняло определенную форму; круг, блестевший, как зеркало,— это была безымянная дощечка гробика, светившаяся в глубине, отражая свет неба. Он уронил свой венок; слабый глухой звук — и свет погас. Тогда он повернулся и последовал за другими.
У кареты стали обсуждать, куда ехать; Борг быстро решил и скомандовал:
— Ресторан Норрбака!
Через несколько минут общество очутилось в большом зале, в первом этаже; их встретила девушка, которую Борг приветствовал поцелуем и объятиями; потом он бросил шляпу под диван, приказал Леви снять с себя пальто и заказал порцию пунша, двадцать пять сигар, пол-литра коньяку и сахарную голову. Наконец он снял и сюртук и в одном жилете сел на единственный диван в зале.
Лицо Струве начало {94} сиять, когда он увидел приготовления к выпивке, и он потребовал музыки. Леви сел за рояль и отбарабанил вальс, в то время как Струве обхватил Фалька и стал ходить с ним взад и вперед под легкий разговор о жизни вообще, о горе и радости, о непостоянстве человеческой природы и тому подобном, из чего он выводил, что грешно горевать о том, что боги — он сказал «боги», чтобы Фальк не считал его пиетистом за то, что он сказал «грешно»,— что боги дали и отняли.
Этот разговор оказался интродукцией к вальсу, который он вскоре затем протанцевал с девушкой, внесшей пунш.
Борг наполнил стаканы, подозвал Леви, кивнул на стакан и сказал:
— Выпьем-ка теперь на брудершафт, тогда мы потом можем быть грубее друг с другом!
Леви выразил радость по поводу этой чести.
— На здоровье, Исаак,— сказал Борг.
— Я не Исаак…
— Ты думаешь, что меня интересует, как тебя зовут? Я зову тебя Исааком, и ты для меня Исаак!
— Ты веселый, черт…
— Черт! Тебе не стыдно, жиденок?
— Ведь мы же хотели быть грубыми…
— Мы? Я хотел быть с тобой грубым!
Струве показалось, что он должен вмешаться.
— Спасибо, брат Леви, за твои хорошие слова. Что это была за молитва?
— Это наша погребальная молитва.
— Это было очень хорошо!
— Это были только слова,— вмешался Борг.— Неверная собака молилась только за Израиль; значит, это не относилось к покойнику!
— Всех некрещеных причисляют к Израилю,— ответил Леви.
— А потом ты напал на крещение,— продолжал Борг.— Я не потерплю, чтобы кто-нибудь нападал на крещение,— мы это сами сделаем! Потом ты коснулся учения о возмездии. Оставь это; я не терплю, когда другой касается нашей религии.
— Борг прав,— сказал Струве,— если мы согласимся не касаться крещения и иных священных таинств, я попрошу, чтобы все разговоры этого легкомысленного рода на сегодняшний вечер были исключены из нашей среды.
— Ты просишь? — закричал Борг.— Чего ты просишь? Ну, я прощу тебя, если ты будешь молчать. Играй, Исаак! Музыки! Почему молчит музыка на празднестве Цезаря? Музыки! Но не подноси мне ничего старого! Чтобы было новое!
Леви сел за рояль и сыграл увертюру к «Немой» {95}.
— Так, теперь поболтаем,— сказал Борг.— У вас такой печальный вид, господин Фальк; идите сюда, выпьем.
Фальк, испытывавший в присутствии Борга некоторую неловкость, принял предложение очень сдержанно. Но разговора не завязалось, опасались чего-то вроде столкновения.
Струве бродил кругом, ища развлечения, не находя его, он постоянно возвращался к столу с пуншем; он иногда делал несколько танцевальных па, воображая, что весело и празднично; но этого не было на самом деле.
Леви ходил взад и вперед между роялем и пуншем; он сделал попытку спеть веселую песню, но она была так стара, что никто не хотел ее слушать.
Борг орал, чтобы прийти в «настроение», как он говорил, но становился все тише и почти оробел.
Фальк ходил взад и вперед, молчаливо и зловеще, как грозовая туча.
По приказу Борга внесли обильный ужин. В угрожающем молчании уселись за стол. Струве и Борг чрезмерно прикладывались к водке. Лицо Борга походило на оплеванную печную заслонку; красные пятна выступали на нем, и глаза стали желтыми. Струве же походил на покрытый лаком эдамский сыр, равномерно красный и жирный. Фальк и Леви выглядели в их обществе, как дети, в последний раз ужинающие у людоедов.
— Передай пасквилянту лососину,— скомандовал Борг Леви, чтобы прервать монотонное молчание.
Леви подал блюдо Струве. Тот поднял очки и забрызгал ядом.
— Стыдись, жид! — завопил он и бросил салфетку в лицо Леви.
Борг положил свою тяжелую руку на голый череп Струве и сказал:
— Молчи, сволочь!
— В какое общество я попал! Я должен сказать вам, милостивые государи, что я слишком стар, чтобы позволить обращаться с собой, как с глупым мальчишкой,— сказал Струве дрожащим голосом, забывая свое обычное добродушие.
Борг, который теперь весь посинел, встал из-за стола и сказал:
— Тьфу, черт! Вот так общество! Заплати, Исаак, я тебе после отдам! Я ухожу!
Он надел пальто, шляпу, наполнил большой стакан пуншем, долил коньяку до краев, осушил его залпом, затушил мимоходом несколько свечей, разбил несколько стаканов, засунул горсть сигар и коробку спичек в карман и вышел, качаясь.
— Жаль, что такой гений так пьет! — сказал Леви благоговейно.
Через минуту Борг опять был в комнате, подошел к столу, взял канделябр, закурил сигару, пустил Струве дым в лицо, высунул язык и показал коренные зубы, потом потушил свечи и опять вышел.
— Что это за отброс, с которым ты меня свел? — спросил Фальк строго.
— О, дорогой мой, он сейчас пьян, но он сын штабного врача, профессора…
— Я не спрашивал, кто его отец, а кто он сам, и ты отвечай мне, почему ты позволяешь такой собаке издеваться над собой? Можешь ты теперь ответить на вопрос, почему он знаком с тобой?
— Прошу оставить глупости,— сказал Струве важно.
— Изволь, оставляю тебе все глупости мира, держи их при себе.
— Что с тобой, брат Леви? — сказал Струве участливо.— У тебя такой мрачный вид.
— Жаль, что такой гений, как Борг, так страшно пьет,— сказал Леви.
— Как и в чем проявляется его гений? — спросил Фальк.
— Можно быть гением и не писать стихи,— сказал Струве ядовито.
— Я думаю, писание стихов не предполагает гениальности, но еще меньше — скотского поведения! — сказал Фальк.
— Не заплатить ли нам теперь? — сказал Струве и устремился к выходу.
Фальк и Леви заплатили. Когда они вышли, шел дождь, и небо было черно; только газовое зарево города стояло, как красное облако над югом. Наемный экипаж уехал; им оставалось только поднять воротники и идти.
Они дошли только до кегельбана, когда услышали страшный крик.
— Проклятье! — прозвучало над их головами; и теперь они увидели Борга, раскачивающегося на одной из верхних веток липы. Ветвь согнулась почти до земли, затем поднялась и описала огромную дугу.
