— Мы вздуем его щенят, когда они вернутся из школы. А старуха его распухла, уж поверь мне. Эта чертовка однажды ночью выгнала нас в глубокий снег, когда мы не заплатили им за квартиру, и нам пришлось ночевать в сарае.
Разговор прекратился, потому что последнее сообщение не произвело никакого впечатления на слушателя.
После этой встречи с уличными ребятами Фальк без особенно приятных чувств вошел в дом. У двери его встретил Струве, изобразивший на лице печаль и теперь взявший Фалька за руку, как бы собираясь доверить ему что-то; ему надо было сделать что-нибудь — и он обнял его.
Фальк очутился в большой комнате со столом, буфетом, шестью стульями и гробом. Окна были завешены белыми простынями; сквозь них пробивался дневной свет и спорил с красным отблеском двух стеариновых свечей; на столе стоял поднос с зелеными бокалами и миска с георгинами, левкоями и астрами.
Струве взял Фалька за руку и подвел его к гробу, где лежал безымянный младенец, положенный на опилки, покрытые тюлем и усыпанные цветами фуксии.
— Здесь,— сказал он,— здесь!
Фальк не испытал ничего, кроме того, что обычно испытывают в присутствии покойника, и поэтому не мог найти подходящих слов и ограничился тем, что пожал отцу руку, на что тот сказал: «Благодарю! Благодарю!» — и прошел в соседнюю комнату.
Фальк остался один; сперва он услышал оживленное перешептывание за дверью, за которой исчез Струве; затем настала тишина; но потом из другого конца комнаты сквозь тонкую дощатую перегородку донеслось бормотание; он лишь отчасти разбирал слова, но голоса показались ему знакомыми. Сперва послышался резкий дискант, очень быстро говоривший длинные фразы:
— Бабебибобубибебо. Бабебибобубибебо. Бабебибобубебо.
На это отвечал гневный мужской голос под аккомпанемент рубанка: «Хвитчо-хитчо, хвитч-хвитч, хвитч-хвитч».
А потом протяжное, приближающееся: «Мум-мум-мум-мум. Мум-мум-мум-мум». После чего рубанок опять начинал выплевывать и чихать свое «хвит-хвит». И потом бурей: «Бабили-бебили-бибили-бобели-бубили-бибили-бебили-бе!»
Фальку казалось, что он понимает, о чем идет спор, и по некоторым оттенкам он понял, что маленький покойник привлечен к делу.
А потом опять начался оживленный шепот за дверью Струве, прерванный рыданием; наконец открылась дверь, и Струве вышел, ведя под руку прачку, одетую в черное, с красными глазами. Струве представил ее с сознанием собственного достоинства, свойственного отцу семейства:
— Моя жена; господин Фальк, мой старый друг!
Фальк пожал руку, жесткую, как валек, и получил в ответ улыбку, кислую, как пикули. Он постарался на скорую руку выточить фразу, в которой встречалось «сударыня» и «горе»; это ему относительно удалось, за что Струве наградил его объятием.
Госпожа Струве, хотевшая принять участие в разговоре, стала чистить спину мужа и сказала:
— Ужасно, как ты всегда измажешься, Христиан! Всегда у тебя спина в пыли. Не находите ли вы, господин Фальк, что муж мой выглядит, как поросенок?
Этот любезный вопрос Фальк мог оставить без ответа, потому что за спиной матери теперь показались две рыжих головы и оскалили зубы на гостя. Мать взяла их нежно за волосы и сказала:
— Видали ли вы таких уродливых мальчишек, господин Фальк? Не правда ли, они похожи на лисят?
Это так совпадало с действительным положением вещей, что Фальк почувствовал живейшую необходимость отрицать этот факт.
Открылась дверь из сеней, и вошли два господина. Один был широкоплечий человек лет тридцати, с четырехугольной головой, передняя сторона которой должна была изображать лицо; кожа имела вид полусгнившей сваи, в которой черви прорыли свои лабиринты; рот был широкий и всегда несколько открытый, при этом виднелись четыре хорошо отточенных клыка; когда он улыбался, лицо его расщеплялось на две части, и можно было видеть до четвертого коренного зуба; ни единого волоса не росло на бесплодной почве, нос был так плохо приделан, что можно было видеть довольно глубоко внутрь; на верхней части черепа росло что-то, напоминавшее кокосовую циновку.
Струве, обладавший способностью титуловать окружающих, представил кандидата Борга в качестве доктора Борга. Тот не изъявил никаких знаков удовольствия или неудовольствия, протянул рукав своего пальто спутнику, который тотчас же стянул с него пальто и повесил на петлю входной двери, причем госпожа Струве заметила, что этот старый дом так плох, что в нем нет даже вешалки.
Снимавший пальто был представлен в качестве господина Леви. Это был длинный юноша; казалось, что череп его образовался путем развития носовых костей в обратную сторону, а туловище, достигавшее коленных чашек, казалось, было вытянуто из головы щипцами, как тянут стальную проволоку; плечи спускались, как желоба с крыши, боков не было и следа, ноги были стоптаны, как старая обувь, и стремились врозь, как у рабочего, носившего большие тяжести или простоявшего бо́льшую часть своей жизни,— словом, это был во всем тип раба.
Кандидат остановился в дверях; он снял перчатки, поставил палку, высморкался, опять спрятал платок, не обращая никакого внимания на неоднократные попытки Струве представить его. Ему казалось, что он еще в сенях; но теперь он шаркнул ногой, взял свою шляпу и шагнул в калитку.
— Добрый день, Женни! Как дела? — сказал он и схватил руку госпожи Струве с важностью, как будто дело шло о ее жизни. Потом он незаметно кивнул Фальку с гримасой собаки, увидавшей на своем дворе чужую собаку.
Этот господин Леви следовал по пятам за кандидатом, ловил его улыбку, аплодировал его остротам и преклонялся перед его превосходством.
Госпожа Струве откупорила бутылку рейнвейна и подала ее. Струве взял свой стакан и приветствовал гостей. Кандидат разверз свой зев, вылил содержимое стакана себе на язык, свернувшийся желобом, оскалился, как будто ему приходилось принимать лекарство, и глотнул.
— Вино очень кислое и плохое,— сказала госпожа Струве,— может быть, вы хотите стакан грогу, Генрик?
— Да, вино очень плохое,— согласился кандидат и получил нераздельное сочувствие Леви.
Подали пунш. Лицо Борга просветлело; он оглянулся в поисках стула; тотчас же Леви подал ему стул.
Общество уселось вокруг стола. Левкои пахли сильно, и их запах мешался с запахом вина; свечи отражались в стаканах; разговор оживился, и вскоре столб дыма поднялся с места кандидата. Госпожа Струве кинула беспокойный взгляд к окошку, где спал младенец; но никто не видел этого взгляда.
Тут раздался стук экипажа с улицы. Все поднялись, кроме доктора. Струве кашлянул и произнес тихим голосом, как бы собираясь сказать что-то неприятное:
— Не пора ли ехать?
Жена его подошла к гробику, склонилась над ним и зарыдала; когда она поднялась, то увидела мужа с крышкой гроба и заплакала еще громче.
— Ну, ну, успокойся,— сказал Струве и поспешил закрыть крышку, как бы желая спрятать что-то. Борг вылил стакан пунша в свой желоб и имел вид зевающей лошади. Господин Леви помогал Струве привинтить крышку, что он делал с такой ловкостью, как будто упаковывал тюк товара.
Простились с госпожой Струве, надели пальто и пошли; хозяйка попросила их быть осторожными на лестнице — она такая старая и плохая.
Струве шел впереди и нес гроб; когда он вышел на улицу и увидел небольшую кучку народа, то почувствовал себя почтенным и попал в когти дьявола высокомерия; он обругал кучера за то, что тот не открыл дверцу экипажа и не спустил подножку; чтобы увеличить эффект, он говорил на «ты» с этим большим человеком, одетым в ливрею, который с шляпой в руках поспешил исполнить приказание.
За ними захлопнулась дверца экипажа, и следующий разговор произошел между собравшимися зрителями, которые теперь чувствовали себя спокойнее.
— Послушай-ка! Какой пухлый гроб! Видел ты его?
— Конечно! А видел ты, что на крышке не было никакого имени?
— Неужели не было?
— Нет, конечно, она была совсем гладкая.
— Что же это означает?
— Разве ты не знаешь? Это был незаконнорожденный.
Щелкнул хлыст, и экипаж покатился. Фальк кинул взгляд в окно; там стояла женщина, уже снявшая несколько простыней, и задувала стеариновые свечи, а рядом стояли лисята, держа по стакану вина.
Экипаж тряско катился вниз и вверх по улицам; никто не пытался говорить. У Струве, сидевшего с гробиком на коленях, был неловкий вид; и было еще так светло, что он охотней всего сделался бы невидимым.
Путь до нового кладбища был долог, но и он кончился, и наконец они прибыли.
Перед воротами стояла длинная цепь экипажей. Покупали венки, и могильщик взял гроб. После продолжительной прогулки процессия остановилась на северной стороне кладбища. Могильщик поставил гроб.
Доктор командовал:
— Держать! Опускать! Оставить!
И безымянного младенца опустили на три фута под землю {91}.
