В темноте теплого вечера струны молодых голосов на террасе звучали как-то особенно звонко и рокочуще; стройные девичьи фигуры на секунду появлявшиеся на светлом пороге столовой дышали какою-то особенной, встревоженной и ощущающей себя силой и грацией. В доносившихся из живой темноты сада отдельных возгласах и вдруг запеваемых фразах трепетно струилась древняя, хмельная тайна прекрасной первой влюбленности.
Константин Васильевич по старой привычке сразу же после ужина прошел к себе в спальню, а Лидия Сергеевна устроилась с томом Толстого за самоваром, заботливо приоткрыв дверь в гостиную, чтобы услышать, если на другом конце дома заплачет внучка. Она чувствует себя сейчас очень спокойно и счастливо: — вокруг неё благополучно и закономерно совер-
259
шается жизнь. Если бы еще и Ты сидела с него, а в детской, рядом с Фединой дочкой, спал-бы Твой сын, которого она очень ждет, то все было бы в окончательном и абсолютном порядке.
Со своей belle fille они живут очень складно, совместно отстаивая против мужчин и молодежи какой-то свой, специфически женский фронт. Лидия Сергеевна очень довольна серьезным влиянием своего первенца на Лелечку и очень поражена, что из «экстравагантной» девушки вышла такая образцовая жена и мать. Мне же вряд ли нужно Тебе говорить, что я вижу все совершенно иначе. Вспоминая, как восторженно и исступлённо Федя любил Елену Павловну, и какая она была хороводная, буйная веселая девушка, норовистая, лукавая, с низким церковным голосом и раскосым разрезом зеленых глаз, мне как-то грустно смотреть на «образцовую мать» и на Федю за шахматами.
Я не хочу сказать, что они охладели друг к другу. Нет, друг друга они, вероятно, любят больше, чем когда бы то ни было раньше, но любви к любви в их любви уже больше не чувствуется!
Да, родная, сколько я ни смотрю кругом себя, я всегда вижу одно и то же. Любовь переносит все: — жестокость, охлаждение, ревность, разлуку, измену, но одного она не переносит почти никогда — ребенка. И это так ясно всякому сердцу, воистину бьющемуся о тайне любви.
Ведь любовь требование «вознесения», а ребе-
260
нок ниспадение любви на землю. Любовь —чаяние раскрепощения души от тесных объятий плоти, ребенок — её воплощение. Патетика любви трагична и апокалиптична; в ней ожидание того, что времени больше не будет. Ребенок же — идиллия, прогресс, утверждение любви на вечно убегающем горизонте жизни.
В том, Наташа моя, величайшая загадка души человеческой, что любовь живет только внутренним тяготением к смерти, и сейчас же умирает, как только в ней возникает тоска по завещанию себя жизни. В метафизическом плане ребенок всегда свидетельство о творческом бессилии любви. Всемогущие боги и бессмертные художники творят; только смертные рождают себе подобных смертных!
Ты ведь знаешь, я отнюдь не защитник современных бездетных браков. Борьба против бессилия и позора деторождения правомерна исключительно на путях духовного напряжения любви. На иных путях она только разврат и кощунство.
Я знаю, с того момента, как Ты скажешь мне, что у нас будет ребенок, я почувствую новую привязанность к Тебе и горячую нежность к милому, грядущему на нас с Тобою незнакомцу, но одновременно, родная, я со скорбью, которой почти что боюсь в себе, сразу же пойму и то, что наша любовь уже обескрылила, что если и не нашим сердцам, то все-же сердцу нашей любви пора облачаться в траур.
261
На земле есть много грустных слов и звуков, Наташа, но для меня нет ничего грустнее нетерпеливого детского лепета: «мама, ма... ма». В особенности если мама молода, красива, печальна, и рассеянные её взоры по девичьи задумчиво прикованы к каким-то вдаль уплывающим парусам.
В глазах Елены Павловны все паруса уже давно причалили к берегу, но зато на всех парусах несутся навстречу неведомым далям лучистые глаза очень похорошевшей Маруси. Когда два года тому назад она стояла вместе со всеми на платформе Курского вокзала, она была еще совсем маленькой девочкой. С тех пор она очень переменилась. Уже в первый вечер я почувствовал, что она душа всей Корчагинской молодежи. В нее влюблено несколько человек. Она во всех и ни в кого. На первый взгляд она кажется почти слишком спокойным существом, но на самом деле в ней все трепещет и поет, как трель неподвижно повисающего в высоком небе жаворонка.
Лидия Сергеевна находит, что в ней очень увеличилось сходство с Тобою, я этого не нахожу; единственно, что напоминает Тебя, это её, прохладой и чистотой гордого девичьего стыда, прелестно застекленная женская страстность. Я очень люблю это своеобразное сочетание и глубоко уверен, что никто так не свидетельствует о полной эротической бездарности нашего времени, как распространенное ныне убеждение, что
262
стыд скорее сопутствует бесстрастию, чем страстям. Это конечно не верно. Настоящая страсть глубоко стыдлива. На мое ощущение чувство стыда одна из интереснейших метафизических проблем, Наташа. Из всех человеческих чувств, оно быть может самое человеческое. Только человеку, принадлежащему двум мирам, ведомо то предельно обостряющееся в любви раздвоение между духом и телом, которое и составляет сущность стыда. От боли этого раздвоения человека избавляет только страсть. Страсть тот космический пожар души, в котором в образе любимого тела перегорает во прах бренный тяготеющий земле мир. Всякая страсть — реальная дематериализация мира, и в этом смысле, верховная форма познания. Мир, не освещенный любовью — темное царство обреченных могиле вещей; мир в свете любви — нетленное царство идей и свободы. Людям, лишенным стыда, всего этого конечно никогда не понять...
Но возвращаюсь к Марусе. Сначала она меня несколько дичилась, но потом мы с нею подружились. Лучистые глаза её, если к ним присмотреться, не по летам задумчивы и печальны. В них ясно чувствуется один из тех вечных вопросов, на которые жизнь никогда не дает ответа. Зато свежие, румяные щеки, капризно надутые губы и любопытные кончики перекинутых на грудь тяжелых, пепельных кос бесконечно ребячливы. Мне кажется, что в этом сочетании
263
еще не превратившегося в девушку ребенка и преждевременно созревшей в женщину девушки таится её совсем особенное обаяние. Сочетание это в Марусе не внешне — в нем чувствуется диапазон её души. Выросла она мало, но несколько пополнела. В её движениях много лени, но ходит она очень быстро. Её маленькие, резвые и очень кокетливо обутые ноги целый день как-то до неуважительности быстро носят по дому и саду негу её плеч и грусть выразительных глаз. Надеюсь, дорогая, что заказанный мне Тобою портрет Тебя удовлетворит. Старался исполнить его в стиле Твоих любимых «миниатюр».
Жаль, что Ты не переписываешься с Марусей. Мне кажется, она много думала о нас с Тобою. У неё на душе ясно чувствуется не осиленный ею и очевидно причинивший ей много страданий разлад между хорошими, большими симпатиями к Алеше, который у Вас изредка бывает и которому, мне кажется, она очень нравится, и страстным гимназическим увлечением Твоим «настоящим романом».
Меня она встретила с явно двоящимся ощущением: и с чувством острой заинтересованности мною и с чувством настороженной неприязни ко мне. Я сделал все, что мог, чтобы, не умаляя высокого авторитета нашего «поэтического романа», уничтожить неприязнь к себе, не уничтожая симпатий к Алеше.
Об Алеше я к сожалению ничего существенного написать не могу. С Федей они внутренне
264
как то разошлись. Все-же кажется мне, что его памятные мне слова, что ему без Тебя не прожить, слава Богу утратили всякий шанс на осуществление. Из рассказов о нем я понял, что начавшийся еще в Клементьеве в Алеше процесс внутреннего возврата к своим «биологическим» истокам все еще продолжается. Проиграв в Тебе ставку на светлое будущее, он все упорнее пятится назад в прадедовские амбары, обставляя как всегда этот инстинктивный процесс всевозможными изощренными теориями, доказательствами и проповедью. От социалистических своих идей он внутренне, кажется, окончательно отрекся и никакой партийной работы больше не несет. В последний раз он даже говорил Феде, что ему приятнее защищать уголовных, чем политических, потому что уголовные грешат с голоду, а политические с «жиру». «Домострой», которым он тщательно занимался в истекшую зиму, по новейшему его мнению, книга изумительной мудрости. Один же из самых глубоких образов русской литературы — непонятая всей либеральной критикой Кабаниха в «Грозе», «мудрая игуменья быта», великая защитница таинства брака против иллюзии и наваждения своекорыстного эротического либертинизма Катерины и т. д., и т. д.
Конечно, такой поворот совсем не неожиданность. Как всякий раненый зверь ползет умирать в свою нору, так и человек в тяжёлые минуты жизни инстинктивно стремится в свою ду-
