Какая-то маленькая птичка — он не знал названий здешних птиц — уселась на краешек кокосового ореха и принялась клевать. Она энергично орудовала клювиком — видимо, мякоть ореха пришлась ей по вкусу.
Итак, предположим, он доберется до Вулхэмптона. Стоит ли ему ехать в Лондон? А если не в Лондон, то куда? Когда он прощался с Роз, он был уверен, что ехать в Лондон нужно, но сейчас все изменилось... Тем более что его хотят арестовать за убийство К. Теперь за ним будут охотиться всерьез. Он и так уже основательно втянул Роз в свои дела, и впутывать ее снова ему не хотелось. Насколько было бы проще, устало подумал он, если бы сейчас вошел полисмен... Внезапно птичка вспорхнула: на дорожке послышались чьи-то тихие шаги, словно кто-то шел на цыпочках. Д. сидел и ждал, когда его арестуют.
Однако это оказалась всего-навсего кошка — черная, с блестящим, пушистым мехом. Она стояла в ярком свете зимнего дня и глядела на него с таким видом, словно он был не человеком, а подобным ей четвероногим... Впрочем, он и в самом деле был похож сейчас на загнанного зверя. Кошка повернулась и пошла дальше, оставляя за собой сильный запах рыбы.
Внезапно он подумал: кокосовый орех, ну конечно... когда стемнеет, я возьму его и хоть немного поем. Томительно тянулось время, а вечер все не наступал. С кухни доносился аппетитный запах стряпни. Потом из открытого окна послышалась брань. Д. слышал только обрывки фраз: «...стыд и срам...», «...нажрался как свинья». Видимо, миссис Беннет пыталась вытащить своего благоверного из постели. Затем окно захлопнулось, и то, что происходило после этого в комнате, осталось тайной — соседям не положено знать секреты чужого дома, который, как известно, «моя крепость».
Вернулась птичка и снова принялась клевать орех. Он смотрел на нее с завистью — она орудовала клювом, как шахтер кайлом. Надо бы ее согнать.
Над садом разливался полуденный свет.
Больше всего его беспокоила сейчас судьба пистолета. Не стоило отдавать пистолет этим юнцам. Они вообще могли выдумать всю эту историю со складом динамита — просто чтобы побаловаться оружием. В любой момент может случиться все, что угодно... Они могут пустить оружие в ход просто из озорства, смешно ждать высокой морали от сопляков с такими отвратными физиономиями. Один раз ему послышался выстрел, потом еще — наверное, заводили автомобиль, на котором приехал уполномоченный.
Стало темнеть. Он подождал, пока по-настоящему стемнело, и лишь когда орех стал совершенно не виден в густых сумерках, он выбрался из сарая. В предвкушении этой птичьей трапезы рот его наполнился слюной. Песок на дорожке скрипнул у него под ногой — и тотчас в доме отдернули занавеску. Миссис Беннет испуганно таращила глаза. Он ясно видел в освещенном окне ее суровое худое лицо. На ней было выходное платье — она собиралась в церковь. Она стояла, прижавшись лицом к стеклу. Застыв на месте, он ждал — заметит или нет? Слава богу, опустила занавеску.
Д. подождал немного и двинулся дальше. В горле у него совсем пересохло. Он вернулся в сарай и принялся маленькими кусочками есть орех. Это был настоящий праздник! Ножа у него не было; он пальцами отколупывал белую плотную мякоть ореха и отправлял в рот. За эту минуту он успел подумать обо всем: о Роз, о будущем, о прошлом, о ребятах, забравших его пистолет, даже о том стихотворении, которое осталось в записной книжке, украденной шофером Л. «И все равно... хоть безответна страсть...» Бессмыслица, а ведь тогда он находил в нем нечто многозначительное. Ах да — оно напоминало ему о жене. В ее смерти сосредоточилась вся подлость жизни. Вот и он в своей памяти все реже и реже возвращается к ней. Людям, близким душой, надо умирать вместе, только вместе, а не в одиночку...
Часы на церкви пробили семь.
Д. положил в карман то, что оставалось от ореха, и осторожно вышел из сарая. Он внезапно сообразил, что парни не сказали ему, как выбраться из садика. Типичное ребячество: продумали план в общем и целом, а о деталях забыли. И таким юнцам он отдал пистолет! Сами-то небось махнули через стенку. А он — усталый, голодный, старый человек — да у него просто сил не хватит перебраться через этот забор. Он попробовал подтянуться — не вышло. Еще раз... Мальчишеский голос из-за уборной шепнул: «Это ты, друг?»
Значит, они все-таки и о деталях помнят. Он ответил:
— Да.
— Там в стене нет одного кирпича.
Пошарил рукой — верно.
— Давай быстрее.
Он спрыгнул с забора и оказался как раз там, откуда удирал сегодня утром. Грязноватый маленький оборвыш критически посмотрел на него и сказал:
— Я тут на стрёме.
— А где другие?
Оборвыш кивнул головой в ту сторону, где возвышалась темная масса террикона, словно грозовая туча нависая над городом.
— Там, на шахте.
Он почувствовал, как его нервы сжимаются в комок. Словно ему опять предстоит пережить те страшные пять минут, что отделяют сигнал воздушной тревоги от начала бомбежки.
— Идите и ждите Крикки, — хрипло скомандовал мальчуган.
Он повиновался, что ему оставалось делать? А время они выбрали точно: на темной, еще не освещенной улице не было ни души. Казалось, он попал в город-музей — памятник угольного века. Только освещенные окна церкви разрушали это впечатление. Он почувствовал себя усталым и больным, и с каждым шагом в нем нарастало напряжение. Он буквально всем телом ожидал грохота взрыва, который с минуты на минуту мог разорвать тишину. На северо-востоке, где-то над Вулхэмптоном, небо розовело, как от пожара.
Между церковью и соседним домом был узкий проход. Д. застыл в этом проходе, ожидая Крикки и автобуса. Единственный оставшийся здесь полицейский дежурил, наверное, у дома Чарли Стоува, дожидаясь, пока его товарищ привезет ордер на обыск. Позади возвышалась громада террикона. Наверно, где-то там, в темноте, у склада, где хранилась взрывчатка, уже собирались мальчишки. Из церкви доносился нестройный хор женских голосов: «Слава всевышнему на небесах...» Северный ветер принес мелкий дождь. Он был пропитан угольной пылью и стекал по лицу, как разведенная краска, оставляя грязные полосы. Где-то совсем рядом мужской голос произнес: «Помолимся». Раздались торжественные слова молитвы: «Источник добра и правды... к Тебе припадаем...» Дождь просочился через плащ, и мокрая рубаха лежала на груди как холодный компресс. На улице послышался шум. Что это, автобус? Действительно, отчетливо был слышен шум мотора; он быстро приближался. Д. осторожно выбрался из своего убежища, надеясь, что это Крикки.
Однако он тотчас же нырнул обратно. Это был не автобус, а мотоцикл; на нем сидел полицейский. Видимо, он вез из Вулхэмптона ордер на обыск. Сейчас они обыщут дом Чарли Стоува и обнаружат, что его там нет. Интересно, сколько еще ждать автобуса? С обыском они быстро управятся, и тогда... Он прижался к церковной стене и попытался представить себе, что там, внутри: светлый уютный зал, стены обшиты панелями, вместо алтаря стол. От горячих батарей расходится тепло, женщины в воскресных платьях произносят слова молитвы... И миссис Беннет, наверно, там... «Мы молим Тебя за наш измученный мир... Мы помянем перед Тобой убитых на войне, бездомных и нищих». Он угрюмо улыбнулся и подумал: «Если бы они знали, что молятся за меня, как бы им это понравилось?» Они запели гимн, из каменного, как тюрьма, дома, где томилась их плоть, поплыли странные, неясного смысла слова: «Верное любви святой, да не убоится сердце мое перемен...»
Внезапно его бросило поперек мостовой, и он упал, ударившись затылком о камень. Шрапнелью посыпалось стекло. Ему показалось, что стена накренилась и готова обрушиться на него. Он закричал. Он ощутил силу удара, но шума не услышал — звук был слишком громким. Только когда все кончилось, он понял, какой здесь стоял грохот. Сейчас, когда грохот этот смолк, стал слышен лай собак, крики людей, даже шорох кирпичной пыли, которая сыпалась из развороченной стены. Он закрыл лицо руками, чтобы пыль не попала в глаза. По улице бежали люди. Где-то невдалеке играла гармоника, но он уже не слышал ее. Он снова почувствовал, что он под развалинами и шерсть мертвой кошки щекочет ему ноздри. Какой-то голос сказал: «Это он». Его откапывали, но он не мог даже пошевельнуться, чтобы по нему не пришелся удар лопатой или ломом... Он обливался потом от ужаса и звал кого-то на своем родном языке. Чья-то рука коснулась его, в его мозгу что-то щелкнуло, и он снова очутился на Дуврском шоссе. К нему прикасались большие и жесткие руки шофера. Он свирепо сказал:
— Уберите руки.
— Пистолет у него?
— Нет.
— А что у него там в правом кармане?
— Ну-ка... забавно! Кусок кокосового ореха.
— Он ранен?
— Не думаю, — сказал кто-то из темноты. — Просто перепугался.
— Надевайте наручники.
Внезапно все исчезло — не было больше ни Дуврского шоссе, ни мертвой кошки. Он был здесь, в Бендиче. Он почувствовал, как стиснули кисти его рук и смахнули с лица мусор. Стена была цела; она, как прежде, возвышалась над ним, и мелкий дождь моросил все с тем же упорством: ничего не изменилось, если не считать кучи разбитого стекла. Над ним стояли двое полицейских, а в нескольких шагах небольшая угрюмая толпа с интересом следила за развитием событий. Из церкви донесся голос: «Эта проповедь...»
