– Вот этим-то я и занимаюсь уже две недели, – заключил Шонар, рассказав друзьям историю с попугаем.– Одна и та же гамма – и ничего другого с пяти часов утра до позднего вечера. Это, конечно, нельзя назвать настоящим искусством, но что поделаешь, дети мои? Англичанин платит мне за этот дьявольскую игру около двухсот франков в месяц. Как было отказаться от такой благодати, разве я себе враг? Я согласился, и через два-три дня получу жалованье за первый месяц.
После этих взаимных признаний друзья решили, го на полученные деньги они купят для своих подруг весенние наряды, о которых кокетливые девушки так давно мечтали. Кроме того, они условились, что тот, кто первым получит деньги, подождет остальных и они вместе пойдут в магазин, чтобы барышни вместе порадовались обновкам или, как выразился Шонар, «новой турке».
Через дня через три после этого совещания Родольф первым достиг желанной цели, ему заплатили за его зубопротезную поэму, и, сверх ожиданий, она потянула восемьдесят франков. Два дня спустя Медичи вручил Марселю сто восемь франков:– за восемнадцать портретов капралов, шесть франков каждый. Марселю и Родольфу стоило немалых усилий скрыть своё ликование.
– Мне кажется, что я потею золотом,– уверял поэт.
– Со мной то же самое,– признался Марсель.– Если Шонар нас задержит, у меня не хватит терпения разыгрывать роль неведомого миру Креза.
Но уже на другой день богемцы увидели своего приятеля в великолепном нанковом пиджаке золотисто-желтого цвета.
– Боже мой! – воскликнула Феми, восхищаясь изящным переплетом своего друга.– Где это ты раздобыл такую роскошь?
– Нашел в груде своих рукописей,– ответил музыкант и подмигнул друзьям, чтобы они его не выдавали. – Получил! – сказал он им, когда они остались одни. – Вот они, голубчики!
И он высыпал на стол пригоршню луидоров.
– Ну что ж, вперед! – скомандовал Марсель. Разгромим магазины! Как будет счастлива Мюзетта!
– Как будет рада Мими! – добавил Родольф.– Ну, идем, Шонар.
– Дайте мне обдумать этот вопрос, – ответил музыкант.– Боюсь, что мы сделаем глупость, если накупим нашим дамам кучу модных штучек. Посудите сами. Ведь если они станут похожи на картинки из «Покрывала Ириды», это может пагубно отозваться на их характере. Да и к лицу ли нам, молодым людям, пресмыкаться перед женщинами, словно мы какие-то сморчки Мондоры? Мне не жаль выбросить пятнадцать или восемнадцать франков на наряды Феми, но я боюсь, что, получив новую шляпку, она, чего доброго, перестанет со мной кланяться. Она хороша и с цветком в волосах! Твое мнение, философ? – обратился Шонар к только что вошедшему Коллину.
– Неблагодарность – дитя благодеяния,– изрек тот.
– К тому же, – продолжал Шонар, – если ваши подруги принарядятся, то вы сами-то на кого будете похожи, когда пойдете с ними под руку в потрепанных пиджаках? Вас примут за их горничных. Я говорю это совершенно бескорыстно, – заключил Шонар, с гордостью оглядывая свой новый нанковый костюм,– ведь теперь, слава богу, могу появиться где угодно.
Но несмотря на все возражения Шонара, было вновь решено, что завтра же все соседние магазины подвергнутся разгрому в угоду милым дамам.
И действительно, на другой день, в тот самый час, когда мадемуазель Мими проснулась и, как было сказано выше, удивлялась отсутствию Родольфа, поэт с двумя приятелями уже поднимался по лестнице их дома в сопровождении рассыльного от «Двух болванчиков» и модистки, которая несла образчики. Шонар уже успел купить себе пресловутую трубу и теперь шествовал впереди, наигрывая увертюру к «Каравану».
Мими кликнула Мюзетту и Феми, которые жили на верхнем этаже, и подруги, услыхав о шляпках и платьях, стремглав слетели с лестницы. При виде этих убогих сокровищ женщины едва не помешались от радости. Мими безудержно хохотала и прыгала как коза, размахивая барежевым шарфиком, Мюзетта бросилась Марселю на шею с зелеными туфельками в руках и ударяла одной туфлей о другую, словно то были цимбалы, Феми уставилась на Шонара и лепетала сквозь слезы:
– Александр! Голубчик! Александр!…
– Можно не опасаться, она не отвергнет дары Артаксеркса,– прошептал философ.
Когда утих первый взрыв восторга, когда каждая выбрала то, что пришлось ей по вкусу, и деньги были уплачены, Родольф заявил дамам, что они завтра же обновят свои наряды и должны уже с утра быть готовы.
– Поедем за город,– пояснил он.
– Ну и что же! – воскликнула Мюзетта.– Мне уже случалось в один день купить, скроить, сшить и надеть платье. Да у нас впереди еще целая ночь. Мы успеем, правда? – обратилась она к подругам.
– Конечно успеем!– в один голос отозвались Мими и Феми.
Они тут же взялись за работу и добрых шестнадцать часов не выпускали из рук иголки и ножниц.
Это было накануне первого мая. Пасхальный благовест уже возвестил о возрождении весны, и она приближалась, торопливая и радостная, она приближалась, как говорится в немецкой балладе, легкая словно юноша, который спешит посадить майское деревце под окном своей невесты. Она раскрашивала небо лазурью, деревья – зеленью и все окружающее – нарядными яркими красками. Она будила солнце, которое еще дремало на ложе, сотканном из туманов, склонившись головой на большие снежные тучи, как на подушку, она кричала ему: «Эй, приятель, пора! Я пришла! Живей за работу! Скорее надевай свой великолепный наряд из новых сверкающих лучей и выходи на балкон возвестить о моем прибытии!»
И солнце действительно приступило к делу, оно разгуливало гордое и великолепное, как придворный. В воздухе реяли ласточки, вернувшиеся из паломничества на Восток, в лесах благоухали фиалки, из гнездышек выглядывали птички с тетрадкой романсов под крылом. Да, пришла весна, настоящая весна поэтов и влюбленных, а не та, которую расписывает Матье Ленсбер, противная, красноносая, с обмороженными пальцами, заставляющая бедняков дрожать у очага, где уже давно угасли последние угольки последней вязанки дров. В прозрачном воздухе веяли теплые ветерки, принося в город первые ароматы полей. Сверкающие, горячие лучи солнца проникали в окна. Больному они говорили: «Впустите нас, мы несем с собой здоровье!» А заглянув в каморку, где невинная девушка сидела перед зеркалом – своим первым, невинным возлюбленным, они кричали ей: «Впусти нас, душенька, мы озарим твою красоту! Мы возвещаем хорошую погоду, теперь ты можешь надеть свое полотняное платье, соломенную шляпку и нарядные башмачки: лужайка уже готова для плясок, она разукрасилась цветами, и к воскресному балу проснутся скрипки. С добрым утром, красотка!»
Когда на соседней колокольне, ударили к заутрене, три трудолюбивые кокетки, всю ночь почти не смыкавшие глаз, уже стояли перед зеркалом, в последний раз примеряя обновки.
Все три были прелестны, они были одеты одинаково, и лица их светились радостью, какую испытывает человек, когда исполняется его заветная мечта.
Особенно хороша была Мюзетта.
– Никогда в жизни я не была так счастлива,– говорила она Марселю,– мне кажется, что господь дает мне испытать в этот час всю радость, какая суждена мне в жизни, и боюсь, что больше мне ее уже не достанется! Ничего! Не будет этой радости, придет другая. Рецепт у нас есть,– весело добавила она, целуя Марселя.
Что касается Феми, то ее огорчало одно соображение.
– Я обожаю и зелень и птичек,– говорила она,– но в деревне никого не встретишь и никто не увидит ни моей хорошенькой шляпки, ни нарядного платья. Не пойти ли нам лучше прогуляться по бульвару?
В восемь часов утра всю улицу взбудоражили фанфары: это Шонар трубил сбор. Из окон высовывались соседи и с любопытством глазели на шествие богемцев. Коллин, тоже принявший участие в этой вылазке, замыкал шествие с дамскими зонтиками в руках. Час спустя веселая ватага разбрелась по полям Фонтенэ-о-Роз. Вернулись они поздно вечером. Тут Коллин, исполнявший в этот день обязанности казначея, заявил, что еще не израсходовано шесть франков, и выложил остаток на стол.
– Что же теперь с ними делать? – спросил Марсель.
– Не купить ли процентных бумаг? – предложил Шонар.
Я знавал когда-то Жака Д., одного из ярких представителей подлинной богемы, он был скульптором и подавал большие надежды. Но осуществить их он так и не успел – ему помешала жестокая нужда. Он умер от истощения в марте 1844 года в больнице Сен-Луи, на койке № 14 палаты Сент-Виктуар.
Я познакомился с Жаком в больнице, где сам пролежал долгое время. Как я уже сказал, у Жака был незаурядный талант, и тем не менее он не страдал самомнением. Я общался с ним в течение двух месяцев, и хотя он чувствовал, как смерть все крепче сжимает его в своих объятьях, я ни разу не слыхал от него ни жалоб, ни сетований, которые так смешны и нелепы в устах непризнанного художника. Он скончался без всякой «позы», и только лицо его исказилось предсмертной судорогой. Когда я вспоминаю о его смерти, в памяти всплывает самая жестокая сцена, какую мне когда-либо приходилось видеть в мрачной галерее человеческих страданий. Узнав о печальном событии, отец Жака приехал за телом и долго препирался из-за тридцати шести франков, которые с него требовала администрация больницы. Он торговался и в церкви, притом так упорно, что ему скинули шесть франков. Когда стали укладывать тело в гроб, санитар снял с него больничную простыню и попросил у товарища покойного денег, чтобы купить саван. У бедняги не оказалось ни гроша, поэтому он обратился за деньгами к отцу умершего. Старик пришел в ярость и завопил, чтобы его оставили в покое.
