Работник снова улыбнулся ему.
— Я про сигарету, — пояснил он и ткнул пальцем в сторону брошенной на пол еще дымящейся сигареты.
Джон Уэбстер наступил на сигарету, а потом бросил на пол вторую и на нее наступил тоже. Он и работник стояли и смотрели друг на друга, и это было чуть-чуть похоже на то, как прежде он смотрел на Натали Шварц. «Интересно, могу ли я войти и в его дом», — подумал он.
— Верно, спасибо. Я забыл. Витаю где-то, — сказал он вслух.
Работник закивал.
— Со мной тоже бывает.
Недоумевающий фабрикант покинул верхние помещения, спустился к железнодорожной ветке, ведущей от цеха к главным путям и побрел в сторону наименее заселенной части города. Подумал: «Должно быть, уже полдень». Обычно он обедал в одном местечке неподалеку от фабрики, а его работники приносили обеды с собой в свертках и жестяных коробочках. Теперь он решил, что отправится в свой собственный дом. Его не ждали, но он подумал, что ему будет радостно взглянуть на жену и дочь. Пассажирский поезд мчался по рельсам, и несмотря на оглушительный рев гудка, Уэбстер его не слышал. Когда поезд уже почти его нагнал, молодой негр, должно быть, бродяга — словом, шедший вдоль путей чернокожий, с головы до ног в рванине — подскочил к нему и, яростно вцепившись в пальто, изо всех сил толкнул в сторону. Поезд пронесся мимо, а Уэбстер стоял, глядя ему вслед. Он и негр посмотрели друг другу в глаза. Он сунул руку в карман, инстинктивно сообразив, что должен бы заплатить за оказанную услугу.
И тут какая-то дрожь прошла по его телу. Он ужасно устал.
— Витаю где-то, — сказал он.
— Ясное дело, босс. Со мной тоже бывает, — с улыбкой сказал негр и пошел прочь.
2
Джон Уэбстер поехал домой на трамвае. Он был на месте к половине двенадцатого, и его, как он и предполагал, не ждали. Позади дома, строения довольно-таки невыразительного, располагался сад с двумя яблонями. Он обошел дом и увидел свою дочь, Джейн Уэбстер; она покачивалась в гамаке, растянутом между яблонями. Рядом с гамаком, под одним из деревьев, стояло старое кресло-качалка, и он, подойдя, уселся в него. Дочь была удивлена появлением отца в такой час: приходить посреди дня было не в его обыкновении.
— Привет, пап, — проговорила она вяло, села в гамаке и бросила свою книгу на траву, ему под ноги. — Что-то стряслось?
Он покачал головой.
Подобрав книгу, он начал читать, а она снова опустила голову на подушку. Книжка была современная. В ней рассказывалось о Новом Орлеане, каким тот был в старые времена. Он прочел несколько страниц. Очевидно, это была одна из тех вещиц, которые так хорошо спасают нас от самих себя и от тупой скуки повседневности. Юноша крался по улице под покровом ночи; плечи его были укрыты плащом. Над головой сияла луна. Цветущие магнолии наполняли воздух благоуханием. Юноша был хорош собой. Дело в романе происходило еще до Гражданской войны, и поэтому у юноши было видимо-невидимо рабов.
Джон Уэбстер закрыл книгу. Читать ее не было смысла. В юности он и сам почитывал такие книжицы. Они так хорошо спасали от самого себя — и тупую скуку повседневности делали чуть менее ужасающей.
И откуда это взялось — что повседневность всенепременно должна быть скучной и тупой. Ясное дело, последние двадцать лет его жизни и в самом деле были скучны, но этим утром все было иначе. Ему даже казалось, что такого утра у него не случалось ни разу за всю жизнь.
В гамаке лежала еще одна книга, он взял ее и пробежал глазами несколько строк.
— Видите ли, — невозмутимо проговорил Уилберфорс, — я скоро возвращаюсь в Южную Африку. Я даже и не думал связывать свою судьбу с Вирджинией.
Амбридж разразился протестующими возгласами, рванулся к Джону и положил руку ему на плечо, а Маллой перевел взгляд на свою дочь. Как он и опасался, ее взор был устремлен на Чарльза Уилберфорса. Когда он вез ее этим вечером в Ричмонд, ему казалось, что она выглядит на удивление здоровой и веселой. И она и впрямь так выглядела — но ведь она ожидала снова увидеть Чарльза не раньше чем через шесть недель. Теперь же она казалась безжизненной и бледной, словно потушенная свеча.
Джон Уэбстер перевел взгляд на собственную дочь. Со своего места он мог смотреть ей прямо в лицо.
«Безжизненной и бледной, словно потушенная свеча, хм. Ну и выраженьица». Его-то дочь Джейн не отличалась бледностью. Она была крепким юным существом. «Свеча, которую никогда не зажигали», — подумалось ему.
Странная и ужасная данность — то, что он никогда особенно не задумывался о своей дочери, а теперь она уже была почти что женщиной. Тело ее было, безусловно, телом женщины. В нем вершились таинства женственности. Он сидел, глядя прямо на нее. За мгновение до того он чувствовал себя таким уставшим — а теперь усталость как рукой сняло. «У нее уже мог бы быть ребенок», — подумал он. Ее тело готово к вынашиванию плода, оно выросло и развилось, стремясь стать таким. Но какое юное, нечеткое у нее лицо. У нее красивый рот, но в нем есть что-то такое, какая-то бессмысленность. «Ее лицо как белый лист, на котором ничего не написано».
Ее блуждающий взгляд встретился с его взглядом. В глазах появилось нечто похожее на страх. Она резко села.
— Да что с тобой, папа? — спросила она отрывисто.
Он улыбнулся.
— Все ровным счетом в порядке, — проговорил он, отводя глаза. — Я подумал, приду-ка домой пообедать. Что тут такого?
Его жена Мэри Уэбстер показалась у двери и позвала дочку. Когда она увидела мужа, брови ее приподнялись.
— Вот новости. Что так рано?
Они все вместе поднялись в дом и по коридору прошли в столовую, но на него накрыто не было. У него появилось чувство, будто им обеим чудится что-то неправильное, чуть ли не безнравственное, в том, что он находится дома в это время дня. Это было неожиданностью, и неожиданность эта казалась им подозрительной. Он понял, что лучше бы объясниться.
— У меня болела голова, и я решил прийти полежать часок, — сказал он.
Он физически ощутил, какое облегчение они испытали — как будто он освободил их разум от тяжкого груза, — и улыбнулся этой мысли.
— Можно мне чаю? Чашка чаю очень вас затруднит? — спросил он.
В ожидании чая он делал вид, что смотрит в окно, а сам тайком изучал лицо жены. Она была такая же, как ее дочь. На ее лице ничего не было написано. Тело ее наливалось тяжестью.
Когда он на ней женился, она была высокой, стройной светловолосой девушкой. Теперь же она производила впечатление существа, выросшего без какой бы то ни было цели, «как растет скотина, которую откармливают на убой», — подумалось ему. В ее теле будто бы не было костей, не было мышц. Ее желтоватые волосы, которые в молодости так загадочно блестели на солнце, теперь выглядели бесцветными. У них был такой вид, как будто у корней они мертвые, а на ее лице появились складки бессмысленной плоти, между которыми странствовали тонкие ручейки морщин.
«Ее лицо — чистая заготовка, которой ни разу не касалась жизнь, — подумал он. — Она — высоченная башня без фундамента, которая вот-вот рухнет». В его нынешнем состоянии было нечто восхитительное и в то же время пугавшее его самого. Слова, которые он произносил вслух или про себя, обладали какой-то странной поэтической мощью. Сочетание слов формировалось в его разуме, и у этого сочетания было значение и была сила. Он сидел, теребя ручку чайной чашки. Внезапно его охватило всепоглощающее желание увидеть собственное тело. Извинившись, он встал и пошел вверх по лестнице. Жена крикнула ему:
— Мы с Джейн собираемся в деревню. Я тебе еще понадоблюсь?
Он замер посреди лестницы, но ответил не сразу. Голос у нее был такой же, как лицо: мясистый, тяжелый. Как не вязались с ним, заурядным производителем стиральных машин из городка в штате Висконсин, такие мысли, такая зоркость к мельчайшим деталям жизни. Он захотел услышать голос дочери и решил схитрить.
