— Как тебе это нравится? Вчера с криком увольняла, а сегодня уговаривает никому не рассказывать о хищении документов и продаже через букинистов. И кто? Софочка! Которая ради архива может черту душу заложить.
Чемоданова повернулась к зеркалу и принялась стягивать бигуди. Сейчас ей вовсе не хотелось рассуждать о загадочных порывах Софьи Кондратьевны Тимофеевой. До прихода Янссона оставалось меньше часа, а надо привести себя в порядок, да и комнату освежить не мешает… Она присела на пуфик и всем корпусом обернулась к Портновой. Глаза выражали недоумение.
— А что сама ты думаешь? — тихо, словно их подслушивали, спросила Чемоданова.
Портнова пожала плечами и проговорила через долгую паузу:
— На тебя надеюсь… Ты так не выносишь Софочку, что эта неприязнь может подсказать правильный ответ.
— Или наоборот, — усмехнулась Чемоданова. — Какая тебе разница? Отвязалась от тебя Софочка, ну и ладно.
Портнова вскочила с кресла и заметалась по комнате. Высокая и плоская, от возбуждения она казалась еще более несуразной, словно на стиральную доску натянули старенький свитер.
— При чем тут это? — нервничала Портнова. — В архиве огромные ценности, сама знаешь. Для всяких шахер-махеров, связанных с коллекционерами. А тут я! Подниму скандал. Кому-то этот скандал ни к чему. Понимаешь?
Чемоданова смотрела на Портнову и с укоризной качала головой.
— Ты в своем уме? Неужели Софочка связана с жуликами?
Портнова остановилась над сидящей подругой. Черные нерасчесанные волосы Чемодановой волнами покрывали голову и сверху казались крупным каракулем.
— Ну… не впрямую с жуликами, — проговорила Портнова. — Просто ей посоветовали не раздувать кадило.
— За деньги, — подхватила Чемоданова.
— А почему нет? Ну почему нет?! — волновалась Портнова. — В жизни такое встретишь, ни один фантазер не придумает… А потом будем таращить глаза и признавать, что прохлопали.
— Сумасшедшая! — Чемоданова и сама вдруг разуверилась. Да, она не любила Софочку. Но ни на миг не сомневалась в ее порядочности. — Сумасшедшая… Графа Строганова оценили в тридцать пять рублей. Ну, так хотел заработать этот тип из ксерокопировала, подставил тебя, стервец… А ты заговор усмотрела. У тебя мания величия… Нашла с чем ко мне являться.
— С кем же мне советоваться, если не с тобой? — с обидой произнесла Портнова. — Сама ведь позвала.
Чемодановой было жаль подругу, вечно та влипала в какую-то историю.
— Шурочка, я жду гостя, понимаешь. Получилось неожиданно, понимаешь.
— Вот оно что? — расплылась Портнова. — Так бы и сказала.
— Я и говорю, — Чемоданова решала, с чего начинать, ведь осталось совсем мало времени до прихода Янссона.
— Тогда другое дело. Понятно… А когда он явится?
— Минут через сорок. У меня еще миллион дел.
— Все! Понимаю! Все! Дай я тебе помогу, — Портнова загорелась. — Приберу комнату, кругом такой кавардак, неудобно даже. А ты займись собой. Через полчаса я исчезну, засекай время, растворюсь, как с белых яблонь дым. Всё, всё! Начинаю. — И, не дождавшись согласия, Портнова поспешила в коридор за всем необходимым для быстрой уборки. Она знала эту квартиру, как свою. Нередко заходила просто так, послушать пластинки. Больше всего их объединяла музыка, в которой Портнова знала толк… Долгие годы Портнова работала у Шереметьевой, в отделе использования, потом, соблазненная более высокой зарплатой, ушла к Тимофеевой, в отдел хранения, как-никак пятнадцать рублей в месяц не пустяк.
— Хорошо, что я нагрянула, да? — Портнова воротилась в комнату со щеткой и тряпкой. — Хорошо, верно? А что ты наденешь? Серый костюм? Он тебе идет… Слушай, а кто он такой?
— В архив приехал, к нам. Из Швеции, — без особой охоты ответила Чемоданова.
— Хорошо вам, в читальном зале, людей видите, — помедлив, ответила Портнова. — А мы… глядеть друг на друга уже не можем… Слышала, какую свару Женька Колесников затеял? Против самой Софочки пошел. И нас к директору тягали, на допрос. Тип какой-то приехал из Москвы, все дознавался — что и как… Весело.
Чемоданова молча достала из ящика немудреную косметику, решая, с чего начать. Она редко пользовалась косметикой. И дорого, и ни к чему при такой коже, как у нее. Может быть, тон наложить, и то чуть-чуть.
— А где Вовка? — спросила она.
— Черт его знает, — Портнова приступила к уборке. — Сидит у кого-нибудь. Слава богу, не вертится под ногами… Надо успеть к приходу твоего гостя.
Но Портнова не успела. Раздался дверной звонок. Ровно три коротких, каких-то мужских сигнала.
Янссон сидел на табурете, прямой и строгий. Темно-синие брюки в цвет голубоватого капитанского пиджака были немного забраны на коленях, показывая серые в искорку носки. Яркий галстук подпирал суровый кадык.
«Индюк, хотя бы улыбнулся ребенку», — думала Портнова, пытаясь просунуть в рукава Вовкины руки.
Вовка вырывался и вопил. Ему не хотелось уходить, здесь все водили его из комнаты в комнату, угощали всякой вкуснятиной, даже этот хмырь, Сидоров, налил стакан молока с сухариком. А что дома? Четыре стены и несколько ломаных игрушек.
— Не хочу домой! — визжал Вовка, брыкаясь.
Каждый раз, оказываясь лицом к Янссону, Портнова улыбалась, как бы извиняясь за поведение сына.
— Другие мальчики ведут себя в гостях тихо, а ты?
— Другие мальчики ослы! — вопил Вовка.
— Ну что ты такое говоришь? Стыдно перед чужим дядей.
Вовка на мгновение стих, посмотрел на Янссона и сообщил:
— Этот дядька похож на попугая.
— Вот те на! — растерялась Портнова. — Такой хороший дядя…
— Еще он похож на другого попугая, который больше первого, он сидит в клетке у заведующей, — захлебнулся Вовка, продолжая деловито рассматривать Янссона.
Тут, неожиданно для Вовки и его мамы, узкое лицо Янссона стало еще уже, губы свернулись трубочкой, а глаза окосели, сойдясь на переносице круглыми зрачками, нос заострился и потянул за собой смешную голову вперед, вытягивая шею из воротничка.
Вовка притих. Потом засмеялся. И, оглянувшись на мать, указал пальцем на забавного дядьку. И Портнова засмеялась.
В следующее мгновение Янссон распустил губы; чуть ли не до ушей, как-то в стороны разогнал зрачки и тыльной стороной ладони поддел нос кверху. Новая маска в контрасте с первой смотрелась куда уморительней.
— Еще! — приказал Вовка.
— Хватит! — обронил Янссон. — Для такого маленького крикуна и того много.
Тон, каким Янссон отказался демонстрировать рожи, озадачил малыша. Потом он запрокинул голову и захохотал, пытаясь что-то изобразить своей круглой веснушчатой мордочкой, под челкой волосиков цвета спелой ржи.
Янссон взял принесенную плоскую сумку, извлек желтую конфету размером с сигаретный коробок и протянул Вовке.
— Будешь слушать маму? — спросил Янссон.
— Нет, — честно ответил Вовка.
— Тогда не дам, — тем же тоном отрезал Янссон.
— Буду! — пообещал Вовка.
Он взял конфету и как завороженный принялся разглядывать картинку с изображением Деда Мороза, покорно продевая руки в пальтишко.
Одарив на прощание Янссона благодарной улыбкой, Портнова потянула сына в коридор. И столкнулась с Чемодановой, та спешила в комнату, юная, свежая, в сером шерстяном костюмчике, подаренном каким-то обожателем…
— Уходишь?
— Если желаешь, я останусь, — съязвила Портнова.
— Вот! — Вовка показал Чемодановой конфету и высунул язык.
— Уведи его, — покачала головой Чемоданова. — Или я выброшу его в окно.
— Своего заимей, потом бросай, — неожиданно серьезно ответила Портнова, направляясь к выходной двери. И, остановившись на пороге, так же серьезно добавила: — Рожай, девонька. Не упрямься. Нормальный мужик, — она повела подбородком в сторону комнаты.
— Рожай, девонька, — передразнил Вовка. — Не упрямься. Нормальный мужик.
Портнова и Чемоданова рассмеялись. Вовка развернул конфету и целился, с какого края ее надкусить.
Закрыв за ними дверь, Чемоданова оглядела себя в зеркале и выключила в коридоре свет.
Шел двенадцатый час ночи, а Янссон, видимо, уходить и не собирался. С позволения хозяйки он снял капитанский пиджак. Под приталенной светлой сорочкой угадывался тренированный торс сорокалетнего мужчины.
Чемоданова уже трижды согревала чайник. И каждый раз они не выпивали и четверти стакана — то разговаривали, то слушали музыку, а вспомнив о чае, находили его остывшим. Вот и сейчас Чемоданова отправилась на кухню, чтобы поставить чайник на плиту.
Давно у нее не было так хорошо на душе. Лишь легкая досада как бы царапала ее честолюбие, распаляла любопытство… Конечно, Янссон человек северный. Иное дело Рудольф, смешной толстощекий Рудольф, мог пристать с ласками во время еды и обижался как ребенок, получив отпор. С ним все было ясно… Тем не менее… Чемоданова вспомнила обжигающий взгляд Янссона в отражении зеркала. Она стояла спиной, меняла пластинку на проигрывателе и мельком взглянула в висящее рядом зеркало, словно застала Янссона врасплох. Он понял, покраснел, смутился, торопливо подхватил вилку и ткнул в пельменину, но неудачно, пельменина скользнула и упала на пол, чем еще больше вогнала Янссона в смущение. Как подобное поведение не вязалось с тем, первым появлением Янссона в архиве, в отделе использования. Его невозмутимая физиономия при виде незнакомой полуобнаженной женщины… Чемоданова не выдержала и со смехом напомнила Янссону о том забавном эпизоде. «Да, — ответил Янссон, — вы тогда были не одна. К тому же, я достаточно рассвирепел от бесконечного бюрократического ожидания, чтобы не видеть всех прелестей». И тоже засмеялся…
