«Да, хотел заставить меня работать», — подумал старик. Папироса его потухла.
Год назад старик Исии оставил службу и ушёл на покой, получив триста иен в год пенсионных. На месяц приходилось двадцать пять, а семья — четыре человека: он, жена и две дочери — двадцатилетняя О-Кику и восемнадцатилетняя О-Син, и, как обычно, в банке ровно столько, чтобы не умереть с голода. Но Исии не унывал.
Ведь живут же как-то рикши и рабочие, уверял он. Конечно, без еды не обойдёшься, и за квартиру надо заплатить, и всё — от покупки риса и до платы за обучение О-Син — надо рассчитать, но если постараться, то можно обойтись и на двадцать пять иен.
Так рассуждал Исии. Если можно обойтись, нужно обходиться. «Предположим, я бы мог согласиться на какую-нибудь лёгкую работу в качестве мелкого чиновника где-нибудь в компании, или учреждении, или в конторе при больнице, но каково будет мне, проработавшему долгую жизнь и с благодарностью вышедшему на пенсию! Я не доходил до того, чтобы восхвалять наш „блестящий век“ всеобщей умиротворённости, никогда подолгу не болел, ни к высшему начальству, ни к низшим никогда не питал зависти или ненависти. Просто служил. В этот, как говорят, блестящий век я отшельник. Благодарение богу, получаю свою пенсию, на это мы и живём. Не жадны мы, вот и живём дружно и ладно. Ну а если к двадцати пяти прибавить ещё десять иен, то можно уже роскошествовать… Но алчность ведь не имеет предела… А поступишь на службу, тогда из-за каких-то пяти, пусть десяти иен не сможешь посидеть дома и в ненастную погоду. Если ты мелкий чиновник, то пусть у тебя хоть из носа течёт, — ты должен вместе с юнцами плестись на работу. Брр! — вот что я ответил ему. Когда ушёл со службы, то и родные, и знакомые уговаривали взять какую-нибудь лёгкую работу, предлагали даже содействие, но вот по этой-то причине я от всего отказался. Жена не жалуется, у неё добрый характер, для неё что бы ни было — всё хорошо. Ни разу даже не упрекнула. И дочери Кику и Син помогают ей, то обед приготовят, то к зеленщику сбегают. Поэтому старику Исии можно и побездельничать».
Но мать Такэси, младшая сестра жены Исии, относилась к этой бездеятельности иначе. Интересно, как она рассуждала? Наверное, так: сестра слепо ему повинуется, женщина есть женщина, а ведь если бы этот Исии согласился взять небольшую работу и к двадцати пяти иенам прибавилось бы ещё десять — как было бы хорошо! И вот она решила попросить Такэси уговорить старика.
Он упрямец, но ему можно помочь наставлением. И вот в одно прекрасное воскресенье в два часа пополудни Такэси отправляется на улицу Минами в районе Акасака посетить Исии и выяснить на месте обстоятельства дела. Маленький непроезжий переулок из трёх домов. И его обитель — ветхий домишко, хуже не найдёшь. Прихожая в четыре с половиной татами, она же столовая, здесь стоит хибати и прочие принадлежности. Следующая комнатка в восемь татами — гостиная; кроме того, возле кухни — ещё одна комнатушка в три татами. С южной стороны к веранде примыкает совсем узкая, не больше трёх метров шириной, полоска сада. Там аккуратными рядами стоят цветы в горшках — любимое занятие старика. Хоть и тесно, но всё в полном порядке, нигде ни соринки: и порог, и небольшие колонны, и веранда — всё вычищено, всё блестит.
— Разрешите войти? — спросил Такэси, раздвигая передние сёдзи. В столовой никого не оказалось.
— Это я, Такэси, — сказал молодой человек. Тогда из гостиной послышался голос тётки: «Току? Входи, входи».
Такэси раздвинул фусума и увидел, что дядя с тётей сидят в гостиной друг против друга и играют в го. Дядя мельком взглянул на Такэси, улыбнулся и кивнул. А тётка попросила:
— Току, будь добр, подожди. Мы скоро кончим. — Она была очень увлечена игрой.
— Пожалуйста, пожалуйста, не спешите, — сказал Такэси, которому так и не удалось докончить свои приветствия. Он, правда, был несколько удивлён, но ему оставалось только подойти и наблюдать за игрой.
— Току, ты играешь в го? — спросил дядя, не отрывая глаз от доски.
— Нет, не увлекаюсь, мне ни к чему.
— А всё-таки, как по-твоему, можно взять четвёртую?
— Да, если пойти пятой.
— Х-ха-ха… ладно, пятой так пятой.
— А я и не знал, что тётя играет в го.
— Я-то? Я старый игрок, — ответила тётка, не поворачивая головы.
— Вы всегда так играете?
— Нет, только когда остаёмся одни… А, подожди-ка!
— Нет уж, хватит, — ответил Исии, взяв пешку. Теперь он был спокоен.
— Но ведь я же прозевала.
— А сколько раз я тебе говорил, что не буду прощать?
— Это ты по привычке так говоришь.
— А кто меня приучил к этому?
— Значит, никогда не будешь прощать?
Такэси не удержался и засмеялся.
— Нет, не буду, а то ведь это у меня в привычку вошло.
Тётка ещё некоторое время смотрела на доску, потом предложила:
— Ну так кончим играть, чего уж тут…
— А что же тебе остаётся делать?
Тётка бросила игру. Опять начались приветствия. Такэси уселся напротив, и пошли разговоры. Он узнал, что дядя с тётей играют так почти каждый день, что обе дочки пошли прогуляться в парк Уэно, и так далее.
Так вот почему мать Такэси просила его уговорить Исии вернуться к работе через полгода после отставки. Но теперь Такэси думал: вряд ли старики согласятся отказаться от игры в го ради того, чтобы заработать несколько иен, и на этот раз повёл нападение с другой стороны, начав доказывать греховность праздной жизни.
Старик Исии, выслушав Такэси (он же Току) до конца, сказал:
— А как ты смотришь на тех людей, которые скрываются в горах, питаются плодами и пьют росу?
— А, это отшельники.
— Но они тоже люди.
— Вы хотите сказать, что вы тоже отшельник?
— Да, отшельник, только скрываюсь в городе.
На это Такэси нечего было возразить.
Докурив сигарету, Исии собрался было встать, но воспоминания о рассуждениях Току так расстроили его, что он остался сидеть на скамейке и закурил ещё одну. Он-то этого Току видит насквозь. Нечего и говорить, ему удалось ловко отделаться от него, сравнив себя с отшельниками, но ведь и в самом деле за праздную жизнь не похвалишь, рассуждал про себя Исии. «Но что делать? Что возьмёшь с мелкого чиновника? Можно было, правда, поехать в деревню, крестьянствовать, но ведь земли у меня нет». Он так ничего и не придумал и вернулся к мысли об отшельничестве. Размышления его были прерваны тем, что кто-то вдруг грузно опустился на скамейку рядом с ним. Исии оглянулся.
— Кавада-сан?
Сначала сосед, по-видимому, не обратил внимания на Исии, но, услышав его голос, поспешно встал и приподнял шляпу.
— О, Исии-сан, извините, я вас не узнал! — сказал он, низко кланяясь. Судя по его разгорячённому лицу, он был чем-то взволнован. Ему было уже за шестьдесят.
— Садись же, садись. Ну, как живёшь?
— Да нечего рассказывать, — ответил он, усаживаясь снова, — всё как обычно, нечем похвалиться. — Засунув пятерню в свои нечёсаные, лохматые как пакля седые волосы, Кавада поскрёб голову.
Если одежда старика Исии была проста, но опрятна, то Кавада был одет в поношенный европейский костюм из грубой клетчатой ткани, купленный у Янаги Хара, а на ногах у него были истоптанные ботинки.
— Но всё же чем-нибудь ты занимаешься? — спросил Исии, рассматривая Кавада. «В самом деле, всё такой же», — подумал он про себя.
— Да честное слово, нечего рассказать… — Кавада кончил почёсываться, вынул из кармана почерневший кожаный кисет и старую плоскую трубку. Исии, увидев, что табак его весь искрошился и наполовину перемешан с мусором, достал «Асахи».
— Угощайся.
— Ничего, и этот хорош. — Кавада без тени смущения набил трубку и прикурил у Исии.
Когда-то, лет тридцать назад, они около года прослужили вместе в одном учреждении и, кроме того, приходились друг другу какими-то дальними родственниками. В семействе Исии говорили о Кавада в таких выражениях, как: «Что-то он сейчас поделывает?», «Вот уж кого можно пожалеть».
