— Готово? — спросил Фальк и заложил указательный палец в книгу.
— Готово! — ответил Нистрём и открыл бумажник.
— Номер двадцать шесть. Лейтенант Клинг; полторы тысячи крон. Уплачено?
— Не уплачено!
— Отсрочка с пеней и процентами. Посетить на дому!
— Никогда не принимает дома.
— Угрожать по почте посещением в казарме. Номер двадцать семь. Судья Дальберг — восемьсот крон. Посмотрим. Сын негоцианта, оцениваемого в тридцать пять тысяч. Подождем, если только заплатит проценты. Погляди ему в руки!
— Он никогда не платит процентов.
— Напиши ему открытку в суд. Номер двадцать восемь. Капитан Гилленборст: четыре тысячи. Вот он, паренек! Не заплачено?
— Не уплачено!
— Прекрасно. Мероприятия: посетить его в двенадцать часов на вахте; одежда — твоя; конечно — компрометирующая. Это красное пальто, пожелтевшее по швам,— ты знаешь!
— Не помогает; я его навещал на вахте среди зимы в одном пиджаке.
— Тогда ты пойдешь к поручителям.
— Я был у них, и они послали меня к черту. Они сказали, что это только формальное поручительство.
— Тогда ты зайдешь к нему в среду, в час дня, в правление «Тритона»; возьми с собой Андерсона, вас будет двое.
— Это уже было сделано.
— Ну и как же при этом выглядело правление? — спросил Фальк и подмигнул.
— Оно выглядело весьма смущенно.
— А, действительно? Оно выглядело весьма смущенно?
— Да.
— А он сам?
— Он вывел нас в подъезд и сказал, что заплатит, если мы только пообещаем никогда не приходить к нему туда.
— Ого! Сидит там два часа в неделю за шесть тысяч, потому что его фамилия — Гилленборст {100}. Посмотрим. Сегодня суббота! Ты будешь в «Тритоне» ровно в половине первого; если увидишь там меня, что случится наверно, то не показывай виду. Понял? Хорошо! Новые просьбы?
— Тридцать пять штук.
— Да, да! Завтра Рождество.
Фальк перелистал пачку векселей; порой улыбка скользила по его губам и падали отдельные слова.
— Господи! До чего он дошел. А этот и этот — считавшиеся солидными! Да, да! Наступают тяжелые времена! Этому нужны деньги? Так я куплю его дом…
Постучали в дверь. Конторка захлопнулась, бумаги и книжка исчезли, а Нистрём вышел в заднюю дверку.
— В полчаса первого,— шепнул Фальк ему вслед.— Еще одно слово! Стихотворение у тебя готово?
— Да,— раздалось из подземного мира.
— Хорошо! Держи наготове вексель Левина, чтобы я мог его отправить ко взысканию. Я его однажды взорву на воздух. Он предатель, черт!
Затем он поправил галстук, вытащил манжеты из рукавов и отворил дверь в переднюю.
— Ах, здравствуйте, господин Лундель! Слуга покорный! Пожалуйста, войдите! Как дела? Я на минутку замкнулся.
Это был действительно Лундель, одетый по последней моде, как конторщик: часовая цепочка, кольцо, перчатки и калоши.
— Я, может быть, мешаю, господин коммерсант?
— Нет, нисколько! Как вы думаете, господин Лундель, мы можем быть готовыми к завтрашнему дню?
— А разве необходимо, чтобы завтра было готово?
— Необходимо! В яслях будет банкет, который я даю, и моя жена хочет передать мой портрет обществу, чтобы его повесили в столовой.
— Тогда не будет помехи,— ответил Лундель и достал мольберт с почти готовым холстом из маленького чуланчика.— Если вам угодно будет немного попозировать мне, господин коммерсант, то я сделаю последнее мазки.
— Охотно! Охотно! Пожалуйста!
Фальк сел на стул, скрестил ноги, принял позу государственного человека и изобразил благородство на своем лице.
— Пожалуйста, говорите, господин коммерсант. Ваше лицо и так достаточно интересно, но чем больше нюансов характера оно проявит, тем лучше!
Фальк довольно улыбнулся, и блеск удовольствия осветил его грубые черты.
— Господин Лундель, вы обедаете у меня на третий день праздника.
— Благодарю вас…
— Там вам представится случай изучить лица весьма достойных людей, быть может, более заслуживающих чести быть увековеченными на холсте.
— Быть может, я буду иметь честь писать их портреты?
— Конечно, если я замолвлю за вас словечко.
— О, вы думаете?
— Уверяю вас!
— Я вижу новую черту, пожалуйста, сохраните это выражение. Так! Прекрасно! Боюсь, нам придется провести за этим делом целый день, господин коммерсант. Надо сделать еще много мелочей, которые открываются только постепенно. Ваше лицо богато интересными чертами.
— Тогда мы можем где-нибудь вместе пообедать. И мы можем встречаться почаще, господин Лундель, чтобы вы имели возможность лучше изучить мое лицо для второго издания, иметь которое никогда не мешает. Я должен признаться, что немногие люди произвели на меня такое благоприятное впечатление, как вы, господин Лундель…
— О, помилуйте!
— И должен сказать вам, что я имею острое зрение и хорошо отличаю правду от лести.
— Это я заметил сразу,— отвечал Лундель бессовестно.— Моя специальность научила меня судить о людях.
— У вас есть меткость взгляда! Правда, не каждый может судить обо мне. Например, жена моя…
— Этого нельзя и требовать от женщин.
— Нет, конечно! Но не могу ли я предложить вам стакан портвейна?
— Благодарю вас, господин коммерсант, но мой принцип — ничего не пить за работой…
— Это правильно! Я уважаю этот принцип — я всегда уважаю принципы, в особенности когда разделяю их.
— Но когда я не работаю, я охотно выпиваю стаканчик.
— Совсем как я!
Часы пробили половину первого. Фальк вскочил.
— Извините меня, я должен на мгновение удалиться по делам, но я вскоре вернусь!
— Пожалуйста, пожалуйста! Дела прежде всего!
Фальк оделся и ушел; Лундель остался один в конторе.
Он закурил сигару и встал перед портретом. Кто наблюдал бы его лицо, не смог бы узнать его мыслей, ибо он уже настолько изучил искусство жизни, что не доверял своих мыслей даже уединению; да, он боялся объясниться даже с самим собою.
Сидели за десертом. Шампанское искрилось в бокалах, отражавших лучи люстры в столовой Николауса Фалька. Арвиду со всех сторон любезно жали руки, говорили комплименты и пожелания, предостережения и советы; все хотели участвовать в его успехе, ибо это был теперь бесспорный успех.
— Асессор Фальк! Честь имею,— сказал председатель Присутствия по делам окладов и кивнул ему через стол.— Вот род поэзии, который я понимаю.
Фальк спокойно принял оскорбительный комплимент.
— Почему вы пишете так меланхолично? — спросила молодая красавица, сидевшая справа.— Можно подумать, что вы несчастно влюблены.
— Асессор Фальк! Позвольте выпить за ваше здоровье,— сказал слева редактор «Серого колпачка», гладя свою длинную русую бороду.— Почему вы не пишете для моей газеты?
— Не думаю, чтобы вы напечатали то, что я напишу,— ответил Фальк.
— Не знаю, что могло бы нам помешать!
— Убеждения.
— Ах! Это не так страшно. Можно сговориться. У нас нет никаких убеждений.
— За здоровье, Фальк! — кричал через стол возбужденный Лундель.— За твое здоровье!
Леви и Боргу пришлось его удерживать, чтобы он не встал и не сказал речь. Он в первый раз был в таком обществе, блестящее собрание и богатое угощение опьянили его; но так как все гости находились в возбужденном состоянии, он счастливым образом не возбудил недружелюбного внимания.
Арвид Фальк ощущал теплые чувства при виде этих людей, опять принявших его в свое общество, не потребовав объяснений или извинений. Он чувствовал себя уверенно, сидя на этих стульях, составлявших часть его родного дома; растроганный, узнал он старый сервиз, который раньше вынимался только раз в год. Но большое количество новых людей рассеивало его; он не доверял их любезным лицам; они, правда, не желали ему никакого зла, но их благоволение зависело от обстоятельств.
Кроме того, весь банкет казался ему маскарадом. Что общего было между профессором Боргом, человеком большого научного имени, и его необразованным братом? Они состояли в одном и том же акционерном обществе. Что делал здесь высокомерный капитан Гилленборст? Пришел ли он сюда обедать? Вряд ли, хотя люди и ходят далеко, чтобы пообедать! А президент? А адмирал? Тут были невидимые связующие нити, крепкие, быть может, неразрывные.
Радостное настроение росло, но смех был слишком звонок, юмор бил фонтаном, но был кисловат. Фальк чувствовал себя смущенно, и ему казалось, что портрет отца, висевший над пианино, гневно глядит на собрание.
Николаус Фальк сиял от удовольствия; он не видел и не слышал ничего неприятного, но, насколько мог, избегал взглядов брата. Они еще не сказали друг другу ни слова, ибо Арвид, по совету Левина, пришел только тогда, когда все гости были в сборе.
Обед подходил к концу. Николаус сказал речь «о собственной силе и крепкой воле», ведущих людей к цели: «экономической независимости» и «положении в обществе». «Все это,— сказал оратор,— дает сознание собственного достоинства и придает характеру ту твердость, без которой мы ни на что не годимся, не можем принести пользы общему благу, а это является высшим, чего мы можем достигнуть; а ведь к нему, милостивые государи, мы все стремимся, если говорить правду. Я пью за здоровье уважаемых гостей, почтивших сегодня мой дом, и надеюсь еще неоднократно пользоваться этой честью».
