радостей, каждая из них заботится о себе. Только о себе.
Глава девятнадцатая
Чай с ромом
1
В шелковом цветастом халате на голое тело Эстерка сидела в большом, хорошо натопленном зале на глубоком полукруглом диванчике. В серебряной люстре тихо таяли шесть зажженных свечей из красноватого воска. А на низеньком турецком столике, украшенном перламутром, курилась голубоватым паром позолоченная двуручная чашка со свежезаваренным чаем, приправленным леденцовым сахаром и ромом.
Эстерка с растрепанными пышными волосами сидела, свободно раскинувшись, со столиком между колен, и заполняла весь диванчик своим большим красивым телом и шелковыми цветастыми складками халата. Она вся горела от внутреннего огня, запылавшего в ней сегодня, от жарко натопленной печи в зале и от горячего напитка. Ее синие глаза блестели, а смуглые щеки пылали. Блестящая, наполовину выпитая чашка, стоявшая на столике между ее колен, из-за поднимавшегося от нее пара напоминала горящую курильницу у ног статуи богини, отбрасывающую на нее отблеск раскаленных углей и окутывающую ее благовонным дымом…
Богиней, кажется, ощущала себя и сама Эстерка, потому что так же и на том же месте она имела обыкновение сидеть, проводя время со своим женихом Йосефом. Собственно, она не проводила с ним время, а мучила и дразнила его своей зрелой женственностью и цветущей красотой. И при этом потихоньку следила за тем, как он жаждал ее и страдал… Но как только он делал какое-то излишнее, чересчур пылкое движение, она останавливала порыв его страсти обиженно-кислой гримасой и раскрытой ладонью: «Только не забывайся, Йосефл!» Это всегда было для нее опасной и увлекательной игрой, похожей на поглаживание и усмирение дикого зверя. Крепкий сладкий чай с ромом напоминал ей горячее дыхание влюбленного, запах мужских желаний, губ, обжигающих кожу руки, когда позволяешь ее поцеловать, или кожу колена под тонким шелком… Ах! Страсть волнами вздымалась вокруг и не могла одолеть ее. Йосеф… «Тот самый»… Даже ученый меламед Мендл Сатановер, который провел здесь некоторое время, тоже был в нее влюблен. Она это зна-ает!.. И вот сидит здесь одна-одинешенька в царственной позе и потихоньку издевается над ними всеми…
Несмотря на легкое опьянение и веселое самодовольство, в каком-то уголке ее сознания притаилось сомнение: действительно ли она так сильна, как ей кажется? Теперь, когда принятый ею на себя шесть лет назад обет был уже в прошлом, когда она была вольна делать с собой что хотела… Что, к примеру, произошло бы сегодня в спальне, если бы не постучала Кройндл? Если бы она не прервала кипение Йосефа и ее слабость?.. Зачем обманывать себя? Воздух вокруг нее с каждым днем становился все более спертым. Необходимо было открыть окно, проветрить. Потому что ее постоянно сдерживаемая кровь бурлила и искала выхода. Ее полное тело жаждало, чтобы его сжимали и мяли, чтобы из него высасывали сок, как из перезревшего плода. Она вспыхивала уже от каждой мелочи.
Внешне скромная, а внутри — распущенная. Ее сжигало бесстыдное любопытство относительно каждого — как он любит, как он может любить. Ее одолевало такое любопытство даже по отношению к учителю ее сынка… С таким кипением в крови трудно жить даже в большом городе, и, уж конечно, намного, намного труднее жить с ним в провинциальном местечке, где все у всех на виду. Тут свободно не двинешься, лишнего слова не скажешь. Каждую улыбку надо предварительно проверить перед зеркалом. Даже с собственным женихом она не может уединиться ни на мгновение. Родственница, которая была в ее доме своим человеком, шпионит за ней, стучит в дверь в самый неподходящий момент… Как можно быстрее, как можно быстрее выйти замуж и бежать отсюда! Скрыться, чтобы утолить жажду горячими страстными губами, утолить голод мужской силой, как хлебом. Надышаться досыта.
Это был и голос здорового тела и здравого смысла, и голос мудрого опытного отца, которые писал ей короткие деловые письма и поучал ее время от времени, попрекал, что она слишком уж играет с собой и с другими… Но тут же в ней нагло запел и второй, насмешливый, голос. Такой голос, как был когда-то у ее мужа Менди, такой, как «у того самого», пристававшего к ней сегодня на пожне: «За кого выходить замуж, глупая ты баба? За этого старого, потрепанного холостяка, у которого голова без волос и желания без решительности? Другой на его месте уже давно бы тебя взял, хочешь ты этого или нет… И ты собираешься жить с ним под одной крышей и вдыхать его дыхание и его аптечный запах? Кого ты здесь хочешь уговорить, Эстерка? Меня или себя?»
Свет горевших в серебряной люстре свечей как-то вдруг потускнел, зал стал казаться теснее, а ковры — толще и тяжелее. Слишком много здесь было ковров. Они забирали весь воздух и пахли, как разогретые бараньи шубы. Даже запах рома и чая не мог заглушить этого овчинного духа…
И как будто назло этому насмешливому голосу, так нагло зазвучавшему в ней, Эстерка страстно зашептала, обращаясь к двуручной чашке, которую держала в руках. Она произносила свое прежнее заклинание, словно умоляя саму себя:
— Да-да, выйти замуж за него. За Йосефа! Нечего и незачем больше ждать. Разве я могу извлечь из могилы своего покойного мужа, чтобы он любил только меня одну и больше ни разу не посмотрел в сторону других женщин? Или, может быть, убежать с этим подозрительным иноверцем? Только из-за того, что он похож на моего покойного мужа, и гоняется за мной, и разговаривает на разных языках? Мало ли за мной в Петербурге бегали? Разве со мной не разговаривали на разных языках? Мне всегда намекали, что я слишком красива, чтобы быть верной женой. Такая красавица, как я, должна сиять для всех, как солнце. По меньшей мере, как люстра… Ах, да. Я уже знаю эти сказки!
Этому надо положить конец!
И чтобы закрепить свое решение, Эстерка подлила немного рому в свою чашку. Так лучше. Так крепче. «Хи-хи! — отозвался насмешливый голос “того самого”. — Ты — еврейка! Ты не можешь быть со мной. Тебе нельзя. Так что хотя бы подыши моим чуждым иноверческим запахом! Еще, еще немного рому!»
Горевшие в люстре восковые свечи замигали, замахали красными пальчиками с огненными коготками. Вот-вот они схватят Эстерку за растрепанные волосы, сорвут с нее шелковый домашний халат с турецкими цветами. Чтобы она нежилась здесь нагой, совсем нагой.
Эстерка испуганно позвонила в колокольчик. Кройндл вошла и сказала, что еда готова — она думала, что ее позвали
