именно для этого… Но Эстерка отказалась от ужина. Как можно быстрее лечь спать! Да, как можно быстрее! Она сегодня очень измучена. И это не удивительно. Такой суматошный выдался день…
2
Кройндл помогла ей надеть широкую ночную рубашку из красивого голландского полотна со множеством оборочек вокруг рукавов и с голубыми бантиками на плечах. От близости Кройндл и от свежести рубашки Эстерка немного успокоилась и стала с улыбкой рассматривать свое здоровое тело, которое так красиво обнажалось и изгибалось при переодевании. Если бы не присутствие Кройндл, Эстерка бы сама целовала свои руки и плечи, как уже не раз делала, оставшись в одиночестве перед зеркалом. Ее смуглая шелковистая кожа имела легкий оливковый оттенок. Соски на ее крепких грудях были словно шоколадные. Соски, которые ее сынок когда-то кусал и сосал с таким удовольствием. Ни под каким корсажем их нельзя было скрыть. Ее груди рвались наружу, как крик, зовущий к жизни.
«Если бы я, Эстерка, золотко мое, была мужчиной, я бы тоже тебя любила. Я бы с ума сходила по тебе, упала бы к твоим ногам. Потому что таких, как ты, моя дорогуша, больше нет. Такую не каждый день увидишь…» — так по-девичьи легкомысленно думала тридцатилетняя Эстерка, улыбаясь при этом самой себе, словно в каком-то странном полусне.
Кройндл молча помогала ей. Она, видимо, все еще была в плохом настроении из-за внезапной холодности Йосефа и от того, что Эстерка приставала к ней с разговорами, когда никого не было дома. Как ни сладко было на душе у Эстерки, она заметила раздражение в уголках рта Кройндл и, чтобы доказать своей бедной родственнице, что готова защищать ее всеми средствами: притворяться ею и спать в ее узкой беззащитной кровати в ее комнатке, Эстерка надела на собранные густые волосы не собственный продернутый синим шнурочком кружевной чепец, а простой чепец Кройндл, без кружев, а только с красной лентой, завязываемой на лбу. Поверх ночной рубашки она надела ночной жакетик Кройндл. Замаскировавшись таким образом и пряча свое смеющееся лицо, она зашла в комнатку Кройндл. Если бы кто-то из домашних ее и заметил, то подумал бы, что это Кройндл. Ее единственный сынок тоже наверняка бы так ошибся…
Со вздохом облегчения Эстерка опустилась на кровать Кройндл, к которой уже привыкла за несколько последних ночей после приезда свекра. Эстерка была уверена, что сразу заснет, как камень, после всей этой суеты, волнений и игрищ. Но так ей только казалось. Потому что едва она ощутила под собой мягкость пуха и увидала коптилку, мигавшую ей с печи, стоявшей напротив нее в коридорчике, ее воображение заработало с удвоенной силой. Выпитый сладкий чай с ромом растекся жидким огнем по всему ее полному телу. И ей припомнились вещи, которые в Петербурге вызывали у нее страх и отвращение. Теперь они, посредством коптилки, подмигивали ей грешно и хитро, как огоньки в густом тумане.
Она вспомнила, что ее муж Менди, бывало, рассказывал ей в полутьме спальни, как разные женщины переживают свое женское воодушевление с возлюбленными. Одна — криками, другая — игривым хихиканьем, третья — вздохами, а четвертая — безмолвно впадая в полуобморочное состояние. Вспомнила, как тот же самый Менди, прерывая ее горячий танец с другим мужчиной, отзывал ее в сторону, как пленную, увозил домой и брал одетую, в роскошном бальном кринолине, не жалея ее дорогой трехэтажной прически, украшенной по последней петербургской моде цветами и страусовыми перьями. Чем больше обручей из китового уса лопались в кринолине, чем больше шпилек и цветов оставалось на ковре, тем более дикую радость от победы чувствовал Менди. Она пугалась и начинала плакать от такого жестокого отношения к ее туалету и такого глумления над ее женской гордостью. Тогда Менди высмеивал ее провинциальность и неопытность. «Дурочка, — на свой манер успокаивал он ее тогда, — ты не понимаешь вкуса дикой плоти, которую жарят на пике, с кровью, без еврейского вымачивания. Она отдает лесными орехами и грибами… Именно когда ты танцуешь с другими и распалена чужими взглядами и желаниями, ты для меня нова, желанна и невероятно сладка. Я хочу тебя с пылом всех этих мужчин. Поэтому-то я и хватаю тебя и увожу домой еще до того, как ты придешь в себя и станешь снова безвкусной и еле теплой, какой ты всегда бываешь со мной…» Что за пылкость была в этих словах! Так может говорить только безумно влюбленный мужчина. А она, местечковая дура, этого не понимала. По сути, она ничего тогда не понимала.
Она вспомнила, как Менди в припадке напал на Кройндл посреди ночи. Ночная рубашка преследуемой Кройндл держалась только на одной завязке на плече, ее юное, наполовину обнаженное тело светилось в темноте и дрожало. Молоденькая козочка, испугавшаяся бури, прижалась к Эстерке и расплакалась. Тогда это страшное и отвратительное происшествие тяжко оскорбило обеих. Эстерку не меньше, чем Кройндл. А теперь… С тех пор в ней, несомненно, произошла большая перемена! Как бы грешно это ни было и как бы странно ни выглядело, она должна была признаться, что хотела бы пережить это еще раз. Теперь бы она не испугалась такой сцены, ничуточки. Напротив, смаковала бы каждую деталь. Так низко она пала! Так неискренна была теперь ее скромность, так яростно кипела в ней кровь. Даже доносы нынешней, взрослой, Кройндл на ее сыночка Алтерку звучат для нее теперь как музыка. Они согревают ее как бальная мелодия. Да-да! Такой еще малыш, а кровь отца уже дает себя знать в нем. Только что он впервые возложил на себя филактерии, а руки его уже сами тянутся, как у взрослого, к тем округлым и стройным формам, что постоянно витали в горячечном сознании его папеньки…
И это уже было не так неправдоподобно. Это уже укладывалось в голове. К таким проявлениям приводят в Алтерке и в ней самой многие поколения вынужденной скромности. Горячие желания, принесенные из жарких стран в холодные степи и заснеженные леса иноверческой России. Их, эти желания, поколениями морозили в миквах, давили томами Геморы и вязали ремешками филактерий. Такие желания обязательно должны были вырваться на свободу, яростные и кипящие, как только Гемора останется в стороне, а ремешки филактерий ослабнут…
Это были не ее мысли. Это Менди, бывало, «просвещал» жену, чтобы потрясти ее прирожденную набожность и оправдать собственный разгульный образ жизни. Даже в словах Йосефа Шика, собиравшегося совсем скоро стать ее мужем, время от времени мелькали такие еретические искры. Он думал, что это из-за своей богобоязненности она так
