хотела сказать она, но язык не слушался ее, совсем уже не слушался.
— Я не… не сержусь… — с трудом пробормотала она. — Но… но…
2
На этот раз Эстерка сама не узнала своего шепота. Она не только не накричала на него, но даже будто подражала кому-то и сама догадывалась, что пытается подражать шепоту Кройндл. И все это — чтобы не отпугнуть его. Чтобы эти ищущие гладкие руки не исчезли. Чтобы они стали еще наглее. Хотя должна была поступить прямо противоположным образом. Должна была отвернуться, отбиваться ногами, прикрыться.
Наверное, тому, кто нашел ее здесь, в темноте, происходившее тоже стало казаться странным. Что случилось? Ведь та, что лежала сейчас здесь такая милая и уступчивая, прежде всегда злилась, ругалась, дралась.
— Кройнделе, — сказал он после короткого молчания, — ты сегодня… Сегодня ты такая хорошая. Ты не будешь драться? Можно мне прижаться к тебе?
— Нет… — едва проговорила Эстерка так странно и тихо, что это прозвучало как «да».
И она сразу же сама перепугалась от такого своего «нет».
— Я не Кройндл… — быстро и невнятно добавила она. — Я не она… Хи-хи-хи…
Это хихиканье прозвучало уже совсем неуместно. Но снова обнаглевшие руки прикоснулись как-то особенно щекотно к ее боку. Это было сильнее ее.
— Ты смеешься? — уже смелее зашептал он. — Ты нарочно так говоришь. Вот ведь твой чепец с лентой, завязанной на лбу. Я узнаю твои кудри на затылке…
— Ты узнаешь… — прошептала Эстерка безо всякой интонации, как эхо.
— У мамы тоже такие кудряшки. Ты пахнешь как моя мама…
— Как твоя мама… — снова прошептала Эстерка.
— Ты кажешься мне сегодня полнее. Плечи такие круглые…
— Круглые, — повторила она сухими губами. Все ее тело охватила жгучая жажда. Завязки ночной рубашки были уже стянуты с ее плеч. Они сковывали ее, но она сама не хотела освободиться.
— Сегодня ты так добра ко мне, так добра…
— Сегодня? Да.
— Я знал, что ты меня любишь. Всегда. Ты только притворялась…
— Только притворялась…
— Когда дед уехал к помещику, ты еще злилась… Злилась? Скажи!
— Злилась. Да.
— Говори погромче, Кройнделе. Мама накаталась на санях. Она уже крепко спит.
— Спит…
— Это я погасил коптилку. Чтобы не смущаться. И ты чтобы тоже…
— И я тоже…
— У меня уши горят. И щеки. А твоя кожа такая прохладная.
— Прохладная. Да.
— Две ночи я не приходил. Боялся, как бы дед не услышал. Он спит так мало. Поминутно вздыхает…
— Вздыхает…
— Но сегодня тихо. Никого нет.
— Никого…
— Кройнделе, у меня ноги замерзли, оттого что я стою на полу. Пусти меня погреться… Хо-олодно!
— Холодно?
В затуманенном сознании Эстерки заметалась и стала разгораться искорка беспокойства. Это был неконтролируемый страх животного за своего детеныша.
— Нет-нет!.. — Она приподнялась как в лихорадке. — Только не простудись, сынок!
— Сынок? — переспросил шепчущий голос. — Назови меня еще раз так, Кройнделе. Еще один раз. Как мама…
— Сынок, ну! Вот так?..
— Так.
Покрывало приподнялось. Как будто пропасть открылась, чтобы поглотить кого-то. Вдвоем удержаться оказалось труднее. Но никакого страха перед падением в бездну не было. Чужие, не по годам гладкие и большие руки стискивали ее, как крепкие путы. Они, словно свинцовый груз, тащили ее куда-то вниз. И снова было совсем не страшно. Напротив, было ужасно интересно: как далеко могут зайти эти руки?
И внезапно будто горячая стрела пронзила ее существо насквозь. Все силы души и тела сосредоточились в одной точке. Против воли Эстерка всеми обострившимися чувствами прислушивалась к этому ощущению, словно к божественному голосу, прощающему все, даже самые большие грехи, которые только способна совершить изголодавшаяся душа женщины. Это стало главным, а все остальное — лишним, неважным, жалким. Зажженными сальными свечками с черными, убогими фитильками, тщащимися затмить солнце… Это был закон джунглей, не ведающих писаных правил. Закон живого горячего тела, знающего только голод желудка и удовлетворение этого голода, и еще в десять раз более сильный голод пола, требующего швыряния всего и вся в его окровавленную пасть.
Затуманенный мозг Эстерки перестал понимать, кто она такая и где находится. Лишь одно полное адского огня чувство удовлетворения и далекий, очень далекий ужас от того, что наказание обязательно должно последовать сразу же после такого сверхъестественного счастья; что иначе и быть не может, потому что даром ничто на этом свете не дается. За все надо дорого платить. Но расплата казалась такой далекой и неясной, что вообще не стоило думать о ней. Когда дойдет дело, тогда и будем плакать и биться головой о стену. А пока не надо думать об этом. Нет, не надо.
— Менди, Менди, муж мой… — с трудом шептала она горящими губами.
Больше она ничего не могла сказать. Но за этой парой полубезумных слов подразумевалось многое. Она хотела сказать своему покойному мужу, которого так жаждала в последнее время и которого теперь в своем распаленном воображении так плотски ощущала: «Менди, мой любимый грешный муж! — вот что хотела она сказать этим. — Когда был жив, ты мучил меня. А теперь раскаиваешься. Ты вернулся и понимаешь меня лучше прежнего. И я тебя тоже. Прости меня, муж мой! Прости. Возьми у меня все, что тебе принадлежит, только прости меня. Ведь я осталась тебе верна. Клянусь! Никому, кроме тебя, я не принадлежала. Поверь мне, поверь твоей Эстерке, поверь!..»
А горячие губы, наверное, его губы ей отвечали:
— Кройндл, Кройнделе… — И его голос звучал как-то странно пискляво, по-детски. Но это было уже не так важно. Это было слишком слабо, чтобы пробудить Эстерку от ее глубокого забвения. Теперь важно было только то, что она видела своими закрытыми глазами. Все мужчины, с которыми она была знакома в своей жизни и по которым больше или меньше тосковала, слились теперь в одного мужчину… Менди, ее нынешний жених Йосеф Шик, «тот самый», преследовавший ее так долго, — все их образы слились в одну горящую жажду сильного животного, загнанного преследователями. После целого дня бегства вверх и вниз по горам оно забежало в глубокую пещеру и припало там, в темноте, к источнику воды и не может и не хочет больше разбираться, растут ли цветы на берегу ручья, ползают ли там змеи. Оно пьет, вытянув шею и раздувая ноздри. Больше оно ничего не знает и не хочет знать.
Часть третья
КАРТОФЕЛЬНЫЙ БУНТ
Глава двадцать первая
Очнувшись
1
После тяжелого сна, похожего на глубокий обморок, к Эстерке вернулось сознание, затуманенное, как от жара. С тем лишь отличием, что после тяжелой болезни выздоровевший
