больной напрягает все телесные и духовные силы, чтобы прийти в себя, совместить свою ослабевшую память с окружающим и заново связать разорванную цепочку дней и ночей. А Эстерка напрягала все свои силы, чтобы не просыпаться, не выходить из того состояния куриной слепоты, в которое впала ночью. Ах, только бы не вспоминать, ни в коем случае не вспоминать о том, что произошло…
Но судья совести и человечности, который, похоже, во время этого дикого события находился где-то далеко-далеко за горами, бледный, словно притворяющийся маленьким, слабым, побежденным, вдруг начал двигаться к ней медленно, но чем ближе, тем быстрее и решительнее. Из тени он превратился в отчетливо явленный образ, а бледность его обернулась пронзительным кровавым светом. В крепкой руке его была тяжелая древняя печать, чтобы запечатать все человеческое достояние Эстерки. Все двери, связывавшие ее с жизнью, семьей, обществом.
И вот он уже здесь!.. Заполнил собой весь альков! Своим дыханием забрал весь немногий воздух, остававшийся еще в этой тесной, жарко натопленной комнатушке: «Эстерка, вставай и отчитывайся за содеянное!»
И она очнулась, вся пронизанная ужасом, со вкусом перегоревшего рома во рту, как просыпается приговоренный к смерти, который «подкреплял свои силы» стаканом водки, чтобы не потерять мужества, но потерял из-за этого больше, чем приобрел.
Ее первым чувством наяву было ощущение скверны, нечистоты, пропитавшей ее насквозь, как грязная вода — губку. Еще хуже: будто она, удовлетворяя свою жгучую жажду, против воли проглотила вместе с водой ядовитого мерзкого паука. И этот паук за одну ночь разросся в ее теле, растопырил свои волосатые лапы, оплел паутиной все ее жилы. О том, чтобы выжечь или силой вырвать эту вросшую в нее тварь, не могло быть и речи. Разве что отрезать четыре пятых несчастного тела, оставив только одинокую голову, чтобы она страдала от боли и сожалений…
Нет, нет, только не просыпаться! Лучше совсем не просыпаться. А если это все же обязательно должно произойти, то пусть уж как можно позже. Как можно дальше оттолкнуть воспоминание, как можно дальше отложить обдумывание. Терять уже нечего, теперь можно только выиграть… Выиграть немного времени. Может быть, еще произойдет чудо и случившееся развеется как пар, как дым на ветру…
И, словно еще не пришедшая в себя от ядовитого сонного зелья, Эстерка спрятала свою отяжелевшую голову в пуховую подушку, и туманная полудрема снова снизошла на нее, как временное спасение, как апелляция после смертного приговора, хотя надежды на помилование и нет. Потому что судья — это она сама, и приговоренная — тоже она сама. Отсрочка эта лишь на мгновение. На короткое или долгое, но мгновение. Не думать, не вспоминать, не копаться в себе!
Но каждой отсрочке приходит конец. И после притворной забывчивости память вспыхивает с удвоенной силой. Голос снова позвал. На этот раз по-настоящему и отчетливо:
— Эстерка, вставайте уже!
2
Как ошпаренная, Эстерка подскочила полуголая на кровати и дико выкрикнула:
— Оставьте меня! Я не хочу!..
Но тут она увидела перед собой Кройндл, которая буквально отпрыгнула от нее, испуганная резким тоном хозяйки.
— В чем дело, Эстерка? Тьфу-тьфу! Что вы так кричите?
— Смотри… ты? — все еще моргала блуждающими глазами Эстерка. — Это ты?..
— А кто это может быть? Скоро полдень…
— Я подумала черт знает что… — пробормотала Эстерка и снова опустилась на свою скомканную мягкую постель. — Думала, это сон. Теперь я уже вижу: правда. Все — правда.
— Что «правда»? — полюбопытствовала Кройндл.
— Что я… что я… — забормотала Эстерка и вдруг зло отрубила: — Что ничего! — И пронзила лицо Кройндл испытующим напряженным взглядом: догадывается или нет?..
Кройндл никогда еще не видела Эстерку такой измученной и сломленной, с такими темными кругами вокруг глаз. Тем более утром. Она привыкла каждое утро находить свою подругу и хозяйку отдохнувшей, холеной, довольной хорошим сном и своей красотой, с прохладной свежестью голубых, как родниковая вода, молодых глаз и с цветущей улыбкой на полных губах. На этот раз она была павшей духом, неуверенной, постаревшей лет на десять.
— Вы вчера немного слишком… чересчур много выпили. Я имею в виду — рома, — покачала головой Кройндл. — Я увидела сегодня утром бутылку… Не сглазить бы! Даже для мужчины это было бы слишком…
— Какой еще ром? — нетерпеливо пожала Эстерка одним плечом и скривила губы в невольно вырвавшемся признании: — Это не то… — И тут же спохватилась: — Это чай, чай с капелькой рома…
Кройндл вдруг напряглась. Кривая усмешка появилась на ее бледных губах:
— О, теперь я понимаю! Понимаю…
— Что понимаешь? — снова забеспокоилась Эстерка. Взгляд ее глаз стал острым и сухим.
Кройндл подмигнула, указав на коптилку, стоявшую на печи:
— Это он погасил?
— Кто?
— Сокровище ваше. Когда он лез ко мне, то всегда так делал…
— Да… сокровище… — пробормотала Эстерка онемевшими губами, полузакрыв глаза.
— Теперь-то вы видите? — приободрилась Кройндл. — К вам он тоже лез? Думал, Кройнделе… А вы еще говорили, что я преувеличиваю. Его надо отослать из дому, «байбака» этакого! Либо я, либо он…
— Да-да… — пробормотала Эстерка. И вдруг, измученная, стала слезно умолять: — Оставь меня одну, Кройндл! Еще на минутку. Голова у меня кружится. Ты права, я слишком много рому подлила в чай…
Кройндл уже привыкла к лености Эстерки, к тому, что та любила подолгу нежиться в постели. Но на этот раз не уступила:
— Оставить вас одну? Что вы такое говорите? Уже одиннадцать часов! Все ходят взад и вперед. Вас увидят в моем алькове. Так не годится!
— Я перейду в свою спальню. В свою кровать.
— Снова лежать?.. — пожала плечами Кройндл. — Вас ведь уже ждут… — добавила она чуть тише. Ее лицо при этом помрачнело, губы жестко сжались.
Эстерка снова села на кровати. Ее глаза широко раскрылись. Чепец Кройндл с красной лентой съехал на ухо, придавая ей какой-то глупый вид. Но Эстерка этого даже не заметила. Ей казалось, что загадочный судья, пришедший издалека, уже сидит, исполненный тяжелой крови и справедливости, где-то в большой комнате и хочет поставить на нее печать, как только она встанет. Чтобы исключить ее из народа Израиля.
— Ждут, говоришь? — смертельно напуганная, прошептала она. — Ждут?.. Меня?..
— А кого же?.. Что вы так шепчете? Чего боитесь? Йосеф вас ждет. Ваш Йосеф.
— А?
— Он даже разоделся, — ядовито добавила Кройндл, — хоть бери да веди его прямо под хупу…
Эстерка опустила свою растрепанную голову на подушку, и вся кровь бросилась ей в лицо. Она не заметила даже горькой усмешки на губах Кройндл.
— Он… Опять он!.. — зло забормотала она. — Разоделся! И конечно же, не может ждать!
