частным лицам.
Рядом с ним сидел кир [8] Ловерда, хмурый старец с кустистыми бровями и усами. Ктитор греческой церкви, он облек в серебряный переплет древнее Евангелие, привезенное со Святой горы, и передал в церковь икону святого Спиридона, выброшенную волнами на берег в знак господней милости после кораблекрушения, во время которого никому не удалось спастись.
Консул с неизменной тонкой и загадочной улыбкой, поблескивая стеклами очков, солидно водруженных на орлином, аристократическом носу, обсуждал с ктитором щекотливый вопрос, касавшийся всей колонии: на какие средства удастся закончить ремонт греческой школы, поскольку торговые дела в порту шли все хуже и хуже.
Напротив них за тем же столом сидел Джон Лулуди, маленький, очень подвижный, с черными, вьющимися, как у барана, волосами, агент одного из торговых домов и почетный датский консул. Переводя в уме стоимость доллара на румынские леи и греческие драхмы, он поставил ребром вопрос, волновавший всех: «Что можно сделать, чтобы поднять торговый оборот порта и одолеть конкурирующие Галац, Брэилу и Констанцу?»
— Я, — заговорил он низким голосом, — будь у меня большой капитал, я бы организовал огромную компанию морских перевозок, как это сделал Эмбирикос.
— На Дунае надежнее иметь дело с баржами и буксирами, — прервал его Песманджоглу, представитель конторы пиломатериалов, совладелец элеватора и почетный персидский консул, защищавший интересы всего лишь восьми персидских подданных, которые все были чистильщиками сапог, за что его иногда шутливо, иногда презрительно называли главой чистильщиков всего дунайского устья.
— Я полагаю, — сказал консул, — что самым выгодным здесь, где нет ни сельского хозяйства, ни промышленности, было бы выстроить большую бумажную фабрику, чтобы перерабатывать камыш, который ни на что больше непригоден.
— Черт подери! Это мне нравится! — воскликнул Калаврезо, старик мальтиец, грузный и волосатый, словно медведь. У него был крючковатый, как у орла, нос, а из ушей лезли пучки волос, которые сливались в одно целое с всклокоченной бородой и усами.
Много лет назад он сколотил немалое состояние с помощью собственного спасательного судна «Унион», старого понтона с насосами, переделанного из корпуса затонувшего корабля. Старый мальтиец был в свое время грозой всех страховых обществ. Его прозвали Пиратом, и по всему Дунаю он был известен как «могильщик» кораблей, севших на мель. Он говорил на шести языках, был и моряком, и механиком, и водолазом.
— Только фабрики нам и недоставало! — глухо пробурчал он, словно что-то пережевывая. — Мы с детских лет выкачиваем деньги из воды. Пусть другие копают землю и потеют на фабриках. А мы всегда кормились водой. И где найдется такой дурак, чтобы бросать золото в болото ради какой-то бумаги из тростника?
И старый пират простер мускулистую руку в сторону морского простора, словно чему-то угрожая.
— Мы моряки и знаем как вырвать деньги из морской пучины! — закончил он, грохнув огромным, величиной с добрый булыжник, кулаком по хлипкому деревянному столику.
Стало тихо. Старик вновь зажег потухшую сигарету, вставленную в самодельный мундштук из заячьей лапки, и снова глухо заговорил, но уже более спокойно:
— Вот организуйте здесь, в устье Дуная, такую же компанию, как в Стамбуле, со всякими приспособлениями для спасенья судов, с плавучим доком, тогда мы посмотрим, ускользнут ли от нас поврежденные суда, которые теперь мимо нашего носа плывут себе в Галац, а мы сидим на бобах… Эге! Будь у меня американские доллары, я бы вам показал, что можно сделать здесь, на нашем Дунае.
* * *
Высохший старик, кожа да кости, подошел к капитанскому столу. Он едва двигался, еле-еле переставляя заплетающиеся ноги. Похожая на тыкву голова была прикрыта выгоревшей феской, верх которой свисал набок. Голова его клонилась на сторону: ее перетягивала свисавшая до самого плеча большая черная кисть, какую носили на фесках греческие солдаты. Он был самым старым лоцманом в порту. Еще во время Крымской войны служил он на русском флоте.
— Дайте-ка местечко Тони Барба да налейте ему для подкрепления хиосской мастики, — распорядился один из лоцманов Европейской комиссии.
— Ты что, — перебил его старший лоцман, — разве не знаешь, что старик мастику терпеть не может? Он пьет только настоящее дузико [9].
Старик неуверенно и с опаской, словно боясь рассыпаться на составные части, осторожно присел на стул. Откашлявшись и прочистив горло, он опрокинул стаканчик греческой водки, почти чистого спирта. Эта отрава, приготовленная где-то на островах, как огонь обожгла его глотку. Высохшее, морщинистое лицо старика перекосилось и на мгновенье стало похоже на маску сморщенной старухи.
— Эй, Барба Тони, слышал новость? Из Америки возвращается Никола Марулис, брат Стамати. Ты когда-то знал его! Не забыл еще?
— Хе! Поглядим, вспомнит ли он меня! Кто первым дал ему в руки руль? Это я был первым его учителем. Я был еще молод, а он так совсем ребенок, когда я приехал сюда. Это было еще при турках, после паденья Севастополя. Я его взял юнгой на первую землечерпалку, которая углубляла канал… Тогда еще работал, как его… Ну, тот из Комиссии, как его звали… старший инженер… англичанин с бородкой…
— Сэр Чарльз Гартлей, — подсказал старший лоцман, добродушно улыбнувшись.
* * *
Главное событие дня вызвало определенный интерес, некоторые эмоции и даже ревность и среди румын, собравшихся за столиком начальства.
Господин Тудораки, начальник таможни и ярый националист, громче всех высказывался против греков, обогатившихся «за счет румынского пота», хотя его жена, известная в порту под прозвищем Львицы, была гречанкой родом из Галаца.
— Я их не выношу, — гремел начальник таможни. — И насколько мне позволяет строгость закона и существующих уложений, я им прижимаю хвосты, как только они попадаются мне в лапы, конечно, в рамках законности и действующего таможенного тарифа.
Злой, побагровевший от зависти, он тяжело дышал, продолжая с жаром рассуждать:
— Этого нам не хватало… Вот посмотрите, как они теперь раздуются от гордости… К ним и сейчас-то на кривой кобыле не подъедешь, а уж когда начнут ворочать американскими долларами, то все здесь приберут к рукам, это в нашем-то порту, на земле, которая называется румынской.
— Напрасно кипятитесь, господин Тудораки! Нам действительно не сравниться с греками в торговых делах. Народ они древний, отшлифованный тысячелетиями, — возражал Петрэкел Петрашку, красивый мужчина с военной выправкой и напомаженными белокурыми усами. Последний отпрыск одного из древнейших боярских родов средней Молдовы, он стал начальником полиции, выйдя в отставку в чине лейтенанта после знаменитой забастовки кавалерийских офицеров при Жаке Лаховари, как говорил он сам. Злые же языки утверждали, что Петрашку пришлось покинуть полк после скандала, ставшего знаменитым в истории румынской армии: он был «застигнут на месте преступления с женой высшего офицера».
