пор? — всхлипнула госпожа де Монсэ. — С каких пор…
По правде сказать, она почувствовала облегчение: она боялась, вдруг ее мальчик объявит, что он за русских, что он вступил в ячейку, вообще что-нибудь совсем ужасное… Но как же это? Ведь каждое воскресенье он ходит с ними к обедне, как в детстве…
— С тех пор, как я полюбил… — с яростью ответил Жан. — В сердце мужчины нет места для бога, когда оно занято женщиной.
А так как в комнату вошел отец, Жан заявил, что намерен идти в армию, и получил увесистую пощечину.
* * *
— Свет! Погасите свет!
Скрытые во мраке люди негодовали по поводу яркого четырехугольника света, видневшегося под самой крышей особняка на набережной Малакэ. — Ну что же им делать? Для этакой махины и занавесок-то подходящих не подберешь! — сказал в темноте чей-то голос. Послышался свисток…
Робер Гайяр прошел весь мост, так и не решившись бросить сверток, который он нес подмышкой: только он оперся о парапет, как его обогнали какие-то люди, они со смехом обернулись, и молодой женский голос произнес несомненно по его адресу: — А вот еще один самоубийца не может решиться. — Тогда он небрежной походкой двинулся дальше, зажав сверток подмышкой, и ему все казалось, что кто-то идет позади него и вот сейчас протянет руку, тронет его за плечо, спросит, что это он несет…
Может быть, благоразумнее было бы спуститься к воде и бросить сверток прямо с берега, ведь никто не заметит, никто не узнает. Да, а если он попадет в облаву?
Ночь была безлунная. Стояла кромешная тьма. Около вокзала Орсе на пустынной улице он услыхал чьи-то торопливые шаги и прижался к стене. Мимо прошла женщина; она ощутила в темноте чье-то присутствие, испуганно отшатнулась и молча бросилась бежать. Робер направился к площади Согласия. Внезапно ему показалось, что земля дрожит у него под ногами. Где-то вдалеке нарастал глухой гул. Что бы это могло быть? Он быстро зашагал по мосту Сольферино; почему-то он был уверен, что не встретит там ни души. Теперь содрогалась не только земля, но и воздух. Вдруг перед ним выросло здание палаты депутатов, и тут он понял: с площади Инвалидов шли танки… прямо на него. Вот она — война. Это уже не игра, танки идут… Лязг стальных гусениц по мостовой среди мрака ночи, словно ползли какие-то чудовищные, громадные кофейные мельницы… Гул становился все громче. Танки. Гайяр никогда не подозревал, что они способны развивать такую скорость, они были уже здесь, на набережной… Этот гром, шедший из самой земли, казался еще страшнее в непроглядном мраке и в то же время противостоял мраку, как ослепительно яркая очевидность. Робер увидел или, скорее, угадал, как вращающиеся тени танковых башен пробежали над парапетом, широкая спина моста, содрогаясь, приняла их на себя; и тогда к грому, сотрясавшему набережную, прибавился еще и оглушительный скрежет гусениц по железному настилу… Танки… сколько их? Ему казалось, что сотни и сотни. Вдруг он решился и сбежал по узенькой лестнице на берег.
Под черной аркой громыхание танков, заполнявшее ночной мрак, казалось еще ужаснее; его усиливало эхо, многократно отраженное сводами места. Гайяр, привязав к своему свертку большой камень, швырнул его в темную Сену; кто мог бы различить сейчас негромкий всплеск? Там, наверху, Париж с ужасом слушал, как идут танки, первые танки войны… Отделавшись от свертка, Робер быстро зашагал прочь, но подойдя к лесенке, ведущей на мост, остановился, чтобы еще раз послушать бушующую у него над головой грозу, созданную руками людей, грохот этого страшного каравана, мчавшегося над черной аркой моста.
— Вот она, братец! Теперь уж, как пить дать, она! Вот когда мордобой пойдет!..
Голос хриплый, одышливый, ехидный. Говоривший стоял где-то позади Робера, совсем близко… Робер вздрогнул, но хотя под мостом было совершенно темно, сразу же испугался, что его страх будет замечен, и овладел собой; медленно, не сходя с места, он повернулся на голос, сжав кулаки, готовый нанести удар… Робер не видел говорившего, который стоял еще дальше в тени, чем он сам, но понял, что незнакомец не собирается воспользоваться преимуществом своего положения. Робер сказал как можно естественно: — Это танки. — Его невидимый собеседник залился кашляющим смехом: — Да неужто! А я-то думал, погремушки. Танки, брат, это легко сказать, танки… соображаешь, что это значит?.. Танки, одно слово, танки в Париже… Эх, так их… — Судя по голосу, это старик, у него, очевидно, не все дома… интересно, какой он с виду? А главное, заметил ли он, как сверток полетел в воду? — Нынче начнется с них, с танков, а тогда ими кончилось… танками… Ты, может, еще молод, не видал… Вот оно началось, все сначала… направо равняйсь, шагом марш, а струсишь — к стенке, пиф-паф… Набьют как сельдей в бочку, и пошла машина, высадят в чистом поле, чорт знает где, а тут сразу бух-бух-бух, так и садит в тебя, в самое твое разнесчастное рыло чемоданами, вались на брюхо, мордой в дерьмо, — а что будешь делать? И так таскают тебя с места на место, все поближе к курносой норовят; хорошо еще когда тепло, а вот когда на тебя льет сверху и гремит со всех сторон, тут уж, поверь мне, дурья твоя голова, не очень-то развеселишься. А тебе когда-нибудь покойники прямо на башку валились? Сидишь по горло в грязи, а из него кровища прямо тебе в глаза хлещет; ведь иной раз твой приятель, друг лучший, ну а что ежели у него дурная болезнь какая?.. Нет уж, на этот раз обойдетесь без меня… по случаю ноги, други мои, по случаю ноги…
Он прошел мимо Гайяра, и тот различил на фоне непроницаемой тени моста фигуру сгорбленного старика и, несмотря на грохот танков, понял скорее по звуку шагов, чем по раскачивающейся походке, что старик ковыляет на деревяшке. Конечно, он ничего не заметил, ведь такая темень… Призрак, которого нечего бояться, подумал Робер, облегченно вздохнув. Страх сразу исчез: тот ничего не видел…
— А скажи-ка…
Старик остановился в нескольких шагах от Робера. Он что-то тащил на спине, очевидно, мешок. Он стоял всего в двух-трех метрах от Робера, но его совсем не было видно, и кричал он именно потому, что был невидим, а может быть, просто, чтобы перекричать танки, громыхавшие над головой.
— Скажи-ка, братец… Чего это ты в воду швырнул?.. Лучше бы продал, что
