ли…
Танки, танки. Видел все-таки! На мгновение в Робере вспыхнуло желание убить: старик… без ноги… река… А тот продолжал: — Все можно продать, дурачок, все можно продать… не нужно ничего в воду… даже и тебя, глядишь, купят… продать можешь… дурачок… можешь продать…
Робер слушал, как в темноте удаляется стук деревяшки. Танки наверху все шли и шли. Он долго стоял неподвижно, страшась самого себя.
Аббат Бломе приехал проститься перед уходом в армию. По крайней мере под таким предлогом он явился в Нуази, умолчав о том, что госпожа де Монсэ ездила к нему в Венсен, где он был теперь викарием, и заклинала его как следует отчитать Жана, потому что у того в голове все перевернулось из-за какой-то мерзавки. В 1936 году аббат Бломе был наставником группы бойскаутов в Нуази, и тогда Жана ставили всем в пример, приходилось даже несколько сдерживать его мистические порывы. Низенький белобрысый аббат не отличался красотой; правда, по выражению госпожи де Монсэ, это было умное уродство. Большой рот, острый нос, подслеповатые глаза, зато фигура коренастая, плотная, потому что аббат старательно развивал свою мускулатуру, считая, что в наши дни священнику надо «быть в форме», — играть в футбол, уметь подтягиваться на трапеции и показывать приличное время в беге на сто метров. О войне он говорил благодушно и весело, как о деревенском празднике, словно внушая своим собеседникам: что ж, никто, как бог, в жизни всякое бывает, все мы, как Иов на гноище, и так далее и тому подобное. Это служило ему чем-то вроде социального алиби: он, пожалуй, чересчур выставлял напоказ свое сочувствие народу, в особенности рабочему люду, но сочувствие его было непритворным, хотя и не лишенным некоторой задней мысли. Эту заднюю мысль он почти не скрывал: обратить к господу богу души, не ведающие его, но не идти напролом, а показывать, что и «поп» может работать не хуже других и все россказни о священниках — ложь. Это, естественно, приводило к известной демагогии, к некоторой нарочитости в добрых делах, но добрые дела все-таки были…
— Я бы охотно остался в Венсене… Там я нужен. Скажу вам по секрету, что на нашего священника я не могу положиться: у него нехватает понимания — не знает ни людей, ни жизни. У нас народ скорее тянется к социалистам, чем к коммунистам, но все-таки нужен такт, чувство меры… Мне личнo, знаете ли, коммунисты больше по душе, право…
— Ах, что вы, господин аббат! — воскликнула госпожа де Монсэ.
— Да вы не пугайтесь, сударыня, не пугайтесь. У коммунистов, скажу вам, много похвальных чувств, которые пропадают втуне или неверно направлены. Вот руководители их — дурные пастыри, а рядовые коммунисты, масса, как они их называют, такие же божьи создания, как и все люди, с человеческими заблуждениями, с добрыми намерениями и в известной степени способные на подвиг. Да, да сударыня, на подвиг…
— Изменники, иностранные агенты — вот они кто! — возмутился хозяин дома.
— Не торопитесь, господин де Монсэ… Вот вы говорите — изменники… Они действуют так, как полагают правильным, и считали бы себя изменниками, если б поступали иначе. Такова их партия, их вера…
— Ну, знаете, господин аббат, если бы не ваш сан… Вы только подумайте: моего старшего сына пошлют на линию Мажино, а эти люди ему в спину будут стрелять!
— Друг мой, — сказала супруга, — господин аббат приехал с нами проститься перед отъездом на фронт…
— Что вы, сударыня? Фронта еще нет, война не объявлена…
Жан был в убийственном настроении. Вернувшись в Нуази, он принялся зубрить, но вскоре убедился, что потерянного времени не наверстать и до октября ему всю программу не пройти. Особенно плохо обстояло дело с физикой… Когда он увидит Сесиль? А что если она не вернется? Мобилизуют Фреда Виснера или нет? Жан раздраженно посматривал на сутану аббата. Ясно, к чему клонятся все его замечания: —Жан-то наш как вырос! Совсем взрослый мужчина, правда, сударыня? — Ну, какой же он мужчина? — недовольно возражала госпожа де Монсэ. А то вдруг аббат окидывал его таким взглядом, словно рассматривал ярмарочного силача и восклицал: — Бр-р!.. Жан, дружище, не хотел бы я встретиться с тобой в темном лесу, если б ты был в тот час голоден!.. — Что за шутки! Разве он людоед какой-нибудь? Жан смутно догадывался, что за этим посещением что-то скрывается: аббат был не в таких уж близких отношениях с семейством Монсэ, чтобы обязательно являться к ним с прощальным визитом… И когда Бломе с дружелюбной непринужденностью — прием, особенно ему удававшийся, — хлопнул Жана по плечу, а потом, нагнув голову на бок и потирая руки, сказал: — Ну что ж, Жан, не мешало бы нам с тобой пройтись, поразмять ноги, — юноша подумал: «Вот оно!» Впрочем, аббат и не искал предлога. Он любил действовать напрямик.
Несколько минут шли по улице молча. Аббат постукивал тростью. Вдруг он расхохотался: — Слушай, Жан, ты, верно, догадываешься, что все это значит? Правда, я поклялся твоей матери на евангелии никогда не рассказывать тебе, что она меня просила с тобой побеседовать… Так ты уж, друг, не выдавай меня, а то я стану в ее глазах клятвопреступником. А что до евангелия… ты уже не маленький, ты поймешь. Да и, знаешь ли, я терпеть не могу лжи. Даже когда ложь «во спасение», как говорят люди благомыслящие.
Жан стиснул зубы и сгорбился. Да еще эти проклятые волосы, все время лезут в глаза. Позабыл надеть берет. Куда же гнет Бломе?
— Ну как, дружище? Ты, говорят, влюбился? Нет, ты не думай, я выпытывать не собираюсь… И я не стану тебе говорить, как сказал бы другой на моем месте, что ты еще мальчик, что тебе рано влюбляться и всякое такое. Нет! Почему бы тебе не влюбиться? Любовь — дар божий. Все мы рождены для любви. Только она обращена у разных людей на разное. Но сам Иисус Христос сказал: «Любите друг друга»… Да и тебе ведь, кажется, уже восемнадцать лет? А на вид так и все девятнадцать… Не ты первый влюбляешься в таком возрасте. Стоит только почитать романы…
Жан ничего не ответил. Над левой бровью у него пролегла складка. Аббат исподтишка наблюдал за ним: не переменился, думал он, все такой же порывистый, упрямый… только теперь уже не к богу устремлены его порывы.
