Не могу больше писать, Таленька. Страшно устал, и грустно, грустно до слез.
Завтра буду опять писать. Христос с Тобою, родная.
Весь навсегда Твой Николай.
365
Петербург, 13 октября 1913 г.
Я сам не понимаю, Наташа, как это случилось, но я действительно только сегодня до конца понял самое непонятное в Твоем письме. Ведь Ты ничего не сообщаешь о своем приезде! Конечно он дело решенное, но все-таки странно, что на все мои просьбы и доводы ехать как можно скорее, Ты не написала ни одного слова! Скажи, неужели-же рассказ о нашей встрече с Мариной мог хотя бы в самой незначительной степени ослабить в Тебе нетерпение отъезда и омрачить радостное предчувствие свидания?
Если так, то я стою перед совершенно непостижимым для меня фактом, стою перед ним в полной растерянности.
Что-же на самом деле случилось? Чем, чем, скажи ради Бога, погрешил я в своей беседе с Мариной против Тебя и нашей любви? Чем наша последняя встреча по своему смыслу и звуку греховнее тех, о которых я писал Тебе и из Вильны и из Клементьева, о которых мы с Тобою так много говорили? Я напрягаю всю свою зоркость, весь слух — и все же ничего не улавливаю, ничего такого, что могло бы мне объяснить зародившиеся в Тебе сомнения.
В прошлую субботу мы провели с Мариной вечер совершенно так же, как уже не раз проводили наши с нею вечера. Так же интересна, как и раньше, была поверхностная беседа над глубоким молчанием; так-же печальна, как в
366
Вильне, мертвая зыбь воспоминаний над затонувшей между нами жизнью, и только разве еще призрачнее, чем в Клементьеве, смутная, бессильная Маринина мечта о каком-то проносящемся мимо неё празднике, от огней которого ей очевидно уже никогда не оторвать жадных глаз своей мертвой души. В Клементьеве эта душа хотела до утра танцевать, — сейчас она рвется на сцену...
Нет, я не забываю, Наташа, что наши прежние встречи с Мариной и наше последнее с нею свидание отделены друг от друга величайшим событием Твоей и моей жизни: — тем, что мы стали женою и мужем. Но ради Бога, родная, объясни мне — мучаюсь и не понимаю я, — откуда Твоя воля и право любить не меня, а кого-то другого? Скажи, неужели-же Тебе не ясно, несмотря на всю внешнюю парадоксальность моего вопроса, что я, лишенный того сложного, большого, скоро уже десять лет живущего во мне мира, который носит имя Марины, был-бы весьма непохожим на себя самого существом?
О, конечно, я признаю, Наташа моя, что во имя Твоего чувства ко мне, Ты не только вправе, но Ты должна требовать от меня всей моей единой и неделимой любви. В этом Твоем требовании все мое счастье. Если-бы я не дышал им каждый миг своей жизни, я ничего бы не знал о вечности и безмерности мира!
Но милая, что в сущности происходит? О чем мы с Тобою говорим? Не наваждение ли все это и не схожу-ли я с ума?
367
Неужели Ты действительно думаешь, что между мною и Мариной «начался роман»? Но как? Когда? Вдруг! Сразу!..
Рядом с нашим прекрасным счастьем, из глубины моей тоски по Тебе, в ожидании Твоего приезда, среди моих забот об Алеше и жажды оправдания нашей любви перед ним? Ну ради Бога, Наталенька, ну разве это похоже на меня? Разве Тебе недостаточно только представить себе все это, чтобы сразу же понять, что начаться роман у меня здесь не мог. Он мог-бы разве только вдруг завершиться, если бы он когда ни будь существовал.
Но ведь и такая возможность — сплошная невозможность! Или по Твоему допустима мысль, что Ты, с Твоим вещим ревнивым сердцем, Ты, которая знала каждое слово, сказанное между мною и Мариной, Ты, связанная с Алешей страшною ответственностью не только перед его счастьем, но и перед его жизнью — могла бы пойти за мною, не будучи всем сердцем уверена, что наша близость с Мариной — совсем не любовь, и что кроме Тебя — я никого не люблю? Такая мысль — безумная мысль, Наташа! Так почему-же мои чувства к Марине, которые Ты правда, и раньше не любила, но все-же не считала за любовь, вдруг стали в Твоих глазах любовью?
Быть может это случилось во исполнение почти неотвратимого закона человеческой природы, по которому ревность всегда растет вместе с любовью. Совсем уйти из под власти этого за-
368
кона ревнивому человеку вероятно нельзя, но ослабить его власть над собою осознанием темной природы ревности все же можно.
Ну так давай-же с Тобою, родная, постараемся разобраться и в ней самой, и в тех путях, которыми она забралась в Твою душу.
Я конечно понимаю, что взревновавшей женской душе легче поверить в целительную силу ворожбы или заговора, чем критических доводов, но все же не могу и не хочу отказаться от веры во власть разумного созерцания жизни в её самоочевидной, существенной подлинности! Для меня, Ты знаешь, философия не предмет, которым я занимаюсь, не наука, а стихия, в которой я живу: — принципиальность и страстность всей моей жизни, её верховная творческая форма.
Пусть истиной нельзя владеть — можно быть в её власти; пусть ее нельзя знать — можно ею неустанно становиться.
Верю, что Твоя ревность пока еще ничему не угрожает, но как знать, не станет ли она уже завтра угрозой нашему браку, верховной истине моей жизни!
Уже однажды я разрушил в Тебе веру в ложно понятый долг и отвоевал Тебя у Алексея, а потому и в эту новую борьбу за Тебя я вступаю с верою в свое оружие, в логику своего сердца.
Ты не раз говорила мне, что я не ревнив, Наташа, и я всегда с Тобою соглашался, потому что того чувства, которое обыкновенно зовется ревностью, я действительно никогда не испыты-
369
вал. Но если уже говорить до конца, то должен сказать, что если я, в обычном смысле этого слова, совсем не ревнив, так только потому, что я совершенно необычайный ревнивец.
Это очень просто и ясно, Наталенька. Всякое чувство, напрягаясь до предела, неизбежно перерождается в свою противоположность. Не ясно ли, что Плюшкин скуп до расточительности; что он скупостью своею совершенно так же прожигает свое хозяйство, как самый легкомысленный мот? Но Бог с ним, с Плюшкиным, вернемся к ревности. Помнишь я писал Тебе о том впечатлении, которое на меня произвела Маруся?
Допустим, родная, что мое любование её образом превратилось бы с течением времени в некоторую влюбленность в нее самое. Скажи, было ли бы это только ослаблением моей любви к Тебе или и её усилением? Поверь, мне сейчас совсем не до защиты звонки& парадоксов. Мне просто ясно, что мое любование Марусей было только отражением моей любви к Тебе. Что понравилось мне в самом деле в Марусе? В чем почувствовалась её своеобразная пленительность? Разве не в её большом сходстве с Тобою и в её любви к Тебе? Если хочешь, я ею любовался, как новым измерением Твоего очарования, как своеобразным вариантом Твоей эротической темы, как неожиданным подтверждением моего странного ощущения Твоей вездесущности, моего внутреннего убеждения, что Ты одна в мире толь-
370
ко и существуешь и что в Тебе одной даны мне все женщины.
Все это не построение, Наташа, но совершенно конкретные чувства, которые я очень точно знаю в себе. Ведь вот стал-же мне сразу неприятен гостивший в Корчагине губернский агроном, как только я заметил его «чувства» к Марусе. А почему? Потому что для меня Маруся в конце концов неотделима от Тебя, значит не смеет никого любить кроме меня и не смеет быть никем любимой, кроме как мною, и потому, что глубочайшему моему инстинкту слышно, что вожделеющий её любви агроном вожделеет в её любви и Твоей любви, и что отвечая на его чувства, она заставляет на них отвечать и Тебя.
Но Маруся только пример, Наталенька, и то, что она Твоя сестра, в сущности не важно; все это только в объяснение того непосредственного, напряженно-живущего во мне ощущения, что в хороводе любви все женщины милые сестры, таинственно объединённые в единственном образе единой женской любви.
Говоря сейчас с последнею искренностью, я должен сказать, что в глубине своих глубин я каждую женщину ощущаю, как созданную только для меня и предназначенную ждать нашего с нею часа. Каждую, любящую другого, инстинктивно считаю злостной изменницей. Мне неприятны всякие известия о чужой любви; даже карточки, объявляющие о помолвках и свадьбах; даже смешные, купеческие, стеклянные кареты под не-
371
весту вызывают во мне недобрые чувства, в которых странно переплетаются грусть, ревность и досада.
Мне достаточно себе представить, что где ни будь в мире, кто-нибудь, все равно кто, обнимает влюбленную женщину, ту, никогда мною невиданную, что спешила к нему на свиданье по солнечным ступеням Scala d’Espagnia, или ту, что ждала его на опустевшей ночной палубе волжского парохода, чтобы сразу же почувствовать в нем не только своего личного врага, но и преступника против мне одному вверенной и мне одному ведомой любви.
