Мне достаточно себе представить, что где ни будь в мире, кто-нибудь, все равно кто, обнимает влюбленную женщину, ту, никогда мною невиданную, что спешила к нему на свиданье по солнечным ступеням Scala d’Espagnia, или ту, что ждала его на опустевшей ночной палубе волжского парохода, чтобы сразу же почувствовать в нем не только своего личного врага, но и преступника против мне одному вверенной и мне одному ведомой любви.
От всей глубины этих переживаний и от всего безумия такой ревности можно конечно отмахнуться утверждением, что если все это не совсем беспредметная фантастика, то скорее предмет патологии, чем философии.
Не Тебе говорить мне, Наташа, что это совершенно не так; что моя предельная, метафизическая ревность, несмотря на то, что она сторожит не только Твое сердце, но все женские сердца, не имеет ничего общего с тою распущенностью, которая не пропускает ни одной женщины без того, чтобы не оскорбить её своей похотливой фантазией. Похотливцам и чувственникам метафизическая ревность вообще не доступна, так как она возможна лишь там, где человек духовно горит в ревностном служении любви.
Знать такую ревность — значит знать все муки сердца, несущего в себе дар абсолютной
372
любви, но осужденного в бренном мире любить смертное существо. Знать такую ревность — значит своею влюбленной душой восставать против нисхождения Любви в мир множественности, относительности и распыленности. Мука ревнивого сердца в том, чтобы сторожить каждое женское сердце, чтобы каждое держать под своим замком; все это совсем не похотливая погоня за каждой, а требование, чтобы все были одной. Как Калигула мечтал, чтобы у Рима была одна голова, дабы ее можно было сразу отрубить, так всякий влюбленный всегда будет мечтать, чтобы во всем мире было только одно женское сердце, дабы в мире можно было любить.
Среди всех человеческих слов о любви для меня нет более нежных, более мудрых, более вечных и более точных, чем единственная и единственный. Все любящие друг для друга — единственный и единственная! Для них их любовь всегда единственная во всем мире, всегда единственная над всем миром, всегда единство всего мира — Бог!
Но Бог — разве он и среди других богов еще Бог, а не идол? Но вера — разве вера в идолов еще вера, а не суеверие? Но наша любовь — разве и среди иных любвей, она все еще любовь, а не мечта и невозможность любви?
Кто знает вечную тайну любви, тот знает и страшную тайну жизни: — неосуществимость в жизни любви. Эта тайна — самый глубокий корень ревности.
373
Да, не только Тебя я ревную, Наташа, ко всякому другому, но я ревную к нему и всех женщин мира! Да, я хочу и требую, чтобы не только Ты была-бы мне верна, но чтобы в Тебе мне были верны все женщины! Нет, не допускаю я, чтобы в мире кроме нашей любви цвела еще чья ни будь любовь! И даже больше: чтобы наша любовь была-бы воистину любовью, необходимо, чтобы кроме нас с Тобою никого-бы не было в мире, чтобы все женские чувства, взоры и души были-бы едины в Тебе, все мужские — во мне; чтобы над нами был только Бог, которому мы бы молились, а под нами вся тварь, которая нам бы служила!
Не думай, дорогая, что моя метафизическая ревность — отвлеченная схема, за которой ничего нет, кроме лично моих, мало кому свойственных и с настоящею кровною ревностью не имеющих ничего общего, переживаний. Уверяю Тебя, это не так. Уверяю Тебя, что метафизическая ревность в искаженном виде встречается в жизни гораздо чаще, чем это видно на первый взгляд. Мне, по крайней мере кажется, что она представляет собою, если к ней повнимательнее присмотреться, ни что иное, как самосознанием углубленную форму той, вечно портящей всем нам кровь «беспричинной» ревности, которую хорошо знает всякий обыкновенный, рядовой человек.
Почему-то не только большинство людей, но даже и большинство ревнивцев в трезвые минуты склонны считать беспричинную ревность сле-
374
пым, жестоким, бессмысленным и чуть ли даже не животным чувством. Не может быть ничего грубее и лживее такого взгляда.
На мое ощущение беспричинная ревность самая аристократическая и благородная форма ревности, единственно чистая по своей метафизической линии, единственно правая своею бессознательною связью с верховным смыслом любви, и уже совсем конечно не беспричинная, если только не считать, что вполне очевидные, внешнему разуму доступные и на душевной поверхности плавающие причины являются единственными. господствующими в нашей жизни.
Для того, чтобы нам до конца понять друг друга, Тебе необходимо, добиться от себя возможно полного осознания всех самых глубоких и тайных извивов своей ревности. А для этого, как мне кажется, важнее всего научиться отличать в себе чувство той, метафизической, без причинной ревности, о которой мы все время говорим с Тобою, от целого ряда совершенно иных чувств.
Конечно, можно первую тревогу выслеживания намечающейся измены, боль и позор внезапной утраты, брезгливое презрение к свершающемуся обману, жалость к себе самому, плач по втоптанному в грязь доверию, исступлённое требование — вернуть... казнить, чувство бессилия, невозможность прикоснуться к своей собственной душе, изнемогающей от ожогов самолюбия, считать муками ревности, но только с тем, чтобы по-
375
мнит, что ревность, покоящаяся на ею самой осознанных основаниях, на фактах измены, и совершенно без причинная ревность — два, по своему звуку и смыслу настолько отличные друг от друга чувства, что лучше всего было бы не называть их одним именем, хотя в жизниони встречаются почти всегда вместе. Почему?
Правда без причинной ревности заключается, в том, что она питается хотя и неосуществимым, но все же и неустранимым требованием любви быть единственной во всем мире. Но не осознавая своих подлинных метафизических основ, она неустанно подменяет их изобретаемыми ею самою причинами.
Порочный круг без причинной ревности всегда один и тот-же. Она начинает с подозрений на пустом месте. Своими подозрениями разрушает основу всякой любви — гармонию; взвинчивает понемногу глухое ощущение дисгармонии до острого чувства несчастия и заставляет, наконец, несчастную сторону искать утешения в игре в новое счастье, которая никогда не кончается одною игрою. Господи, Наташа, как хочется мне чтобы Ты поняла и приняла в свою душу все это мое знание и видение! Чтобы Твоя слепая ревность превратилась в мою, зрячую! Я знаю, Наталенька, что для Тебя «зрячая ревность» совершенно бессмысленное сочетание слов, что Ты думаешь, что ревность неизбежно слепа, и про себя подозреваешь, что мне как раз потому в ней никогда ничего
376
не понять, что я думаю, что она может быть зрячей. Но пойми-же, милая, что Твоя, сознающая себя слепой ревность наполовину уже не слепа: — слепая себя слепой не сознает! Нужно только еще небольшое усилие — и все спасено! Нужно только понять (я, кажется, все одно и то же пишу, но трудно, бесконечно трудно рассказать мне себя) нужно только понять, что ревность — совесть любви, прозрение того, что всякая любовь на земле может быть права перед Богом лишь при условии отрицания своего предмета, как абсолютного. Вечная правда ревности в ощущении, что всякая любовь не та; вечная же её ошибка в эмоциональной перефразировке этой правды, в подозрении: — «что-то в нашей любви не то», «он не тот», «он не может любить», «он не любит меня», «он любит не меня» и т. д., и т. д... на самых маленьких, самых незаметных сдвигах все глубже и глубже все ближе и ближе к зловещему кратеру, к страшному срыву в безумьем объятую преисподнюю ревности...
Есть только одно обстоятельство, Наташа, при наличии которого борьба с такою ревностью становится почти безнадежной, — это невозможность верить тому, кого любишь. Слава Богу у меня нет сомнений, что Ты не только веришь всем моим словам, но веришь и моему молчанию, знаешь, что я ни сознательно, ни бессознательно ничего не умалчиваю. Слава Богу мне не нужно доказывать Тебе, что не сегодня и не по соображениям самозащиты сложились во мне мои мысли о ревности.
377
Вспомни, родная, что я писал Тебе из Клементьева, когда впервые услышал в Твоих письмах скорбные и тревожные ноты по поводу приезда Марины, и Ты согласишься со мною, что я уже тогда ясно предвидел все те вопросы, которые на путях любви должна нам будет поставить жизнь и заранее продумал все свои ответы на них.
То, чем кончал письмо из Клементьева, тем кончаю и это, Наташа.
Нет, не верю я, чтобы человеческая любовь могла из года в год спокойно, бессознательно и непрерывно расти, как дерево из упавшего на землю семени. За нее надо бороться и ее надо сознательно творить! Да, Наташа, сознательно. Сознание совсем не холод, совсем не ложь! Сознательное стремление к сознательному творчеству жизни самая благородная из всех доступных человеку страстей. Люди, знающие только тёмные страсти, вообще ничего не знают о страстях! Темные страсти терзают и петухов и жаб. Человек же только там и начинается, где начинается воля к свету и творчеству!
