— Dieu! Какой стыд и позор! Ходить по столам?! А здесь, в гостинице, он тоже обитает возле лампы? р, — Нет, в Варшаве я заточила его в темницу…
— Чтобы он не позорил вас своим поведением! Но где же эта темница? За печкой? Под диваном? За зеркалом?
— Нет! Она совсем рядом!
— Рядом?
— Чуть дальше от вас и совсем близко от меня! Она тут, при мне!
Вильгельм пожирал горящими глазами хорошенькое, лукавое личико своей собеседницы. Загадочная история заинтриговала его, и он почувствовал, что тут скрывается нечто большее, чем просто веселая шутка.
Между тем Делиция не спеша вынула из кармана голубой бархатный кошелечек и сказала:
— Вот темница!
— Очаровательная темница! — прошептал Вильгельм и, делая вид, что тянется за кошельком, накрыл ладонью белоснежную ручку Делиции.
— Граф! — пролепетала Делиция с растерянной улыбкой и дрожью в голосе, — Не спугните моего узника! Если вы его обидите, он забьется в темницу, и вы его не увидите никогда.
Вильгельм отдернул руку и положил ее на спинку дивана, не спуская пристального взгляда с красавицы.
— Oh, la sensitive![413] — млея, прошептал он.
Делиция приоткрыла кошелек и с плутоватой улыбкой смотрела на графа, с любопытством заглянувшего внутрь.
— Ничего не вижу! — разочарованно протянул он.
— Так вот, — проговорила Делиция, словно не слыша его замечания, — медиум, который помог мне вызвать ваш дух, был некий мастер фотографического искусства, а дух ваш являлся мне в образе…
Она замолчала. Лицо ее залил жаркий румянец, а рука с кошелечком задрожала.
— В образе? В образе? — нетерпеливо и страстно допытывался граф.
— Нет, не покажу! — сказала Делиция и закрыла кошелек.
Вильгельм схватил ее за руки.
— Au nom du ciel! [414] Покажите, не то я умру у ваших ног от нетерпения и любопытства!..
Он не выносил, когда ему перечили, а упрямство Де-лиции довело его почти до исступления.
Делиция с минуту колебалась. Потом, потупившись и покраснев до корней волос, раздвинула муаровую перегородку, делившую кошелек на две половины.
— Моя фотография! — оторопело воскликнул Вильгельм.
— Вот в каком образе являлся мне ваш дух… — не поднимая глаз, со смущенной улыбкой проговорила Делиция.
Вильгельм пересел на диван и взял покорную, бессильную руку девушки.
— Панна Делиция! — сдавленным голосом сказал он. — Что это значит? Au nom du ciel, объясните, пожалуйста! Может, я отношусь к этому слишком серьезно. Вы сказали: восемь месяцев… Восемь месяцев вы думали обо мне, а я, безумец, носился по свету в поисках счастья… Если я заблуждаюсь… скажите…
— Нет, — заслонив рукой лицо, прошептала Делиция и хотела убежать, но Вильгельм настойчиво и нежно удержал ее. В следующее мгновение она почувствовала, что он обнимает ее за талию.
— Значит, ты думала обо мне, не зная меня, — страстным, прерывающимся шепотом заговорил он, — тосковала, хотя никогда меня еще не видела… Это невероятно! Неужели такое бывает в жизни? Ни одна женщина не нравилась мне, как ты!..
— Граф! — прошептала Делиция.
— Не называй меня так… я для тебя не граф… Почему ты вырываешься? Хочешь убежать от счастья? Но счастье и любовь прекрасны. Не убегай, скажи… ты любишь меня?..
— Люблю! — сорвалось с ее побелевших, дрожащих губ, и Вильгельм заглушил этот трепетный шепот долгим, страстным поцелуем.
Как ни тих был поцелуй, ему ответило эхо — глухой, протяжный стон у дверей, к которым они сидели вполоборота.
Влюбленные не заметили в упоении, что там, отбрасывая длинную тень, застыла какая-то фигура. Первой опомнилась Делиция и вскочила с дивана. За ней поднялся Вильгельм… и оба уставились на дверь. Перед ними, опустив глаза, стоял смертельно бледный Цезарий.
Делиция окаменела. Вильгельм побледнел, но, взглянув на мраморно-белое лицо Делиции, решительно поднял голову, как человек, который понял, что ему надо делать, чтобы с честью выйти из положения.
— Цезарий! — сказал он, шагнув к двери. — Прости, что так получилось… я сделал Делиции предложение.
Делиция, несмотря на опасный переплет, в каком она очутилась, в душе возликовала, но поднять глаза не решилась — ей было стыдно.
На мертвенно-бледном лице Цезария мрачным, но спокойным огнем горели глаза. Избегая взглядом Вильгельма, он приблизился к молодой паре и, неподвижно глядя на Делицию, срывающимся голосом произнес:
— Да… я слышал, панна Делиция сказала, что любит тебя!
— Я горд и счастлив, — галантно ответил Вильгельм.
Цезарий хотел еще что-то сказать, но не смог. Лицо его застыло, дыхание замерло. Это было спокойствие смерти. Отчаяние, как паралич, сковало его тело и душу. Над тремя людьми нависло тяжелое, гнетущее молчание. Нарушил его шелест шелка и скрип распахнувшейся двери, которая уже несколько минут была приоткрыта, и в гостиную с трагически величественным видом вошла пани Книксен. Она была бледна и печальна.
— Граф, — обратилась она к Вильгельму, — я все слышала!
— Сударыня! — ответил тот с низким поклоном. — Почту за честь повторить свои слова в вашем присутствии.
— Как мать я обязана вас предупредить, — слегка смягчившись, но все еще строго и печально продолжала пани Книксен, — что вы ответственны за счастье моей дочери.
— Сударыня, — перебил ее Вильгельм, — ваша дочь покорила меня с первого взгляда… А любовь — неизменный спутник счастья…
— Мою дочь любил граф Цезарий, — жалобно протянула пани Книксен, — и она любила его…
Цезарий вздрогнул, точно разбуженный этими словами, и посмотрел на Делицию. А пани Книксен продолжала еще жалобней:
— Через месяц назначена их свадьба…
Я искренне огорчен, что причинил боль своему брату, но буду счастлив вместо него повести панну Де-лицию к алтарю в назначенный день.
— Граф, я не сомневаюсь в вашей порядочности и искренности, но как мать…
— Сударыня! Сомневаться в моей порядочности я не позволю никому, даже вам, которую искренне уважаю…
Весь этот сбивчивый разговор понадобился пани Джульетте, чтобы незаметно, но крепко, как паук муху, опутать честь и совесть молодого графа.
Она продолжала бы плести паутину слов, если бы ей не помешал Цезарий. Он быстро подошел к Делиции, взял ее за руку и тихим, глухим голосом спросил:
— Делиция… скажите мне… вы любили меня хоть немного?
Делиция побледнела, потом покраснела, но не вымолвила ни слова. Наконец, метнув быстрый взгляд на Вильгельма, который тоже с нетерпением ждал ее ответа, она испуганно и смущенно посмотрела на Цезария и пробормотала:
— Мне казалось… я ошиблась…
Цезарий выпрямился и провел рукой по лбу.
— Какая ужасная ошибка! — произнес он и пошел к двери.
Но пани Книксен преградила ему дорогу.
— Oh, monsieur le comte! Vous voyez devant vous une mere éplorée![415] —с пафосом сказала она. — Могу ли я препятствовать счастью дочери и отвергнуть предложение графа Вильгельма — ведь она его любит! Простите нас, граф! Простите и будьте нашим другом! Все, на что способна истинная дружба…
Цезарий решительным жестом прервал ее излияния.
— Сударыня, единственное мое желание как можно скорее проститься с вами, — с достоинством сказал он и откланялся.
Но перед тем как уйти, он еще раз взглянул на Де-лицию и горько усмехнулся: она робко и смущенно подняла сияющие глаза — на нового избранника.
С окаменевшим лицом и высоко поднятой головой Цезарий медленно спустился по лестнице. У ворот стояло элегантное тильбюри Вильгельма, и красавец конь нетерпеливо фыркал и бил копытом. Цезария внезапно оставили силы. Прислонясь к воротам, он жестом подозвал стоявшего поблизости извозчика.
— Куда прикажете? — спросил тот.
— К Помпалинским, — медленно, словно стряхивая с себя оцепенение, ответил Цезарий и как-то странно усмехнулся. Каждый извозчик и почти каждый житель столицы знал, где находится чертог роскоши и богатства — великолепный дворец Помпалинских.
Дверь ему открыл камердинер Фридерик — слуга и нянька Цезария.
— Ее сиятельство велели передать, — доложил он, — чтобы вы немедленно пришли к ней, как только вернетесь.
Каково же было изумление старого слуги, когда Цезарий, сердито сверкнув глазами, надменно, почти грубо ответил:
— Передай графине, что я никуда не пойду и не желаю никого видеть.
— Но, ваше сиятельство… — с привычной фамильярностью начал лакей.
— Выйди вон и оставь меня одного, — приказал Цезарий, повелительным жестом указывая ему на дверь.
Фридерик не посмел ослушаться и пробормотал, выйдя из комнаты:
— Чудеса в решете! Того и гляди, мертвецы из могил встанут, а новорожденные младенцы заговорят! Наш бедный граф превратился в свирепого льва! Надо немедленно сообщить об этом графине!
